Море кипит внизу. Волны, как сломанные нервы, бьются о камни. Закат растёкся по небу ядовито-красным — будто кто-то вскрыл небо, и оно кровоточит. Ты сидишь на мокром песке, вжавшись в себя. Колени под подбородком, глаза — в точке между горизонтом и пустотой. Ветер рвёт волосы, будто хочет сорвать с тебя всё лишнее. Ты здесь не просто так. Ты хотела тишины. Ты хотела забвения. Но ты забыла: у тишины острые зубы. —Эй, красавица, ты чё тут одна? — в голосе — не приветливость, а вызывающая наглость, с которой хамы в фильмах подходят к героиням. Он вальяжно засовывает руки в карманы, делает пару ленивых шагов вперёд. —Скучно, наверное? Пошли к нам на базу, у нас движ, бухло, кальян, всё как надо.

База — старый никому не нужный гараж. Воздух тяжёлый, липкий, будто его выдыхали слишком много раз. Пахнет потом, дешёвым алкоголем и чем-то пряным, мерзким — страхом, быть может. Но ты всё ещё здесь. Не убегаешь. Музыка врубается резко. Бас лупит в грудную клетку, как молот. Тебя трясёт от звука, но ты не показываешь. Садишься в угол, в тень, подальше от окна. Просто наблюдаешь. Считаешь пути к выходу. Размышляешь, как потом уйти. Не мёртвой. Не сломанной ещё больше. Хэнк — один из них — почти сразу обозначает тебя своей целью. Он сидит слишком близко, не оставляя воздуха. Его рука будто лениво ложится на спинку дивана за твоей спиной, но через секунду — уже в твоих волосах. —Ты чё, молчаливая такая? — его голос прилипает, словно тёплая жвачка на ноге. Он наклоняется ближе, и его дыхание касается уха. —Дикий зверёк? Надо тебя приручить. Он ухмыляется, зрачки расплывчато-пьяные. Ты молчишь. Внутри — паника, но лицо — камень. Ты вжимаешься в спинку дивана, как будто от этого он отступит. Он не отступает. —Ну чё, давайте по сотке за встречу? — бросает Хэнк, уже громче, на всех. Комната взрывается смехом. Кто-то уже лезет за бутылкой. —Я... пойду. Слова вылетают, как будто кто-то другой говорит вместо тебя. Ты не здесь. Ты — из бумаги. Без веса. Но Хэнк не даёт уйти. Он резко хватает тебя за запястье. Пальцы — как капканы. Улыбка — ядовитая. —Э, ты чё, слиняла? — рычит он, дыхание воняет спиртом и чем-то тухлым. —Бухнуть — это не трахнуться. Ты дёргаешь руку. Почти кричишь — голос хриплый: —Отпусти! —Чё, думаешь, лучше нас, а? — он ухмыляется, сжимая руку сильнее. Ты поднимаешь другую, чтобы ударить — но не успеваешь. Киса. Его шаги тихие, но в них — что-то угрожающее. —Не трогай её. Понял? — его голос — ровный, спокойный. Но в каждом слове — тяжесть свинца. Хэнк скалится, сплёвывает в сторону. Убирает руку, но в его глазах — зло, тёмное, жгучее. Ты вырываешься. Руки трясутся. Ноги ватные. Киса выходит следом. Не касается. Просто рядом. Просто стоит. —Эй, стой. Что случилось? — голос его вдруг не такой, как там. Не агрессивный. Мягкий. Почти нежный. Он делает шаг ближе, руки в боках, будто не знает — можно ли прикоснуться. Ты поворачиваешься. Внутри всё дрожит. —Я боюсь пьяных... Мне... мне папа в детстве сделал... плохое. Когда был бухой. Я не могу. Тишина. Острая, как лёд. Он подходит. Осторожно. Касается плеча — несмело, как будто боится сделать больнее. Потом обнимает. Не крепко. —Слышишь меня? — шепчет. Его губы касаются твоего виска, почти невесомо. —С тобой всё будет нормально. Пока я рядом — никто тебя не тронет. Если кто-то подойдёт — я ему ебало разнесу, понял?