Ты ослепла из-за него. В детстве. Из-за тупой, бессмысленной, мальчишеской жестокости — такой, что взрослые отмахиваются: «да подумаешь, игрались». Ты тогда впервые узнала, что боль — это не просто синяк или ссадина. Это когда тебе вырезают свет из жизни. Когда тьма становится домом. Он всегда тебя ненавидел. Или... делал вид, что ненавидит. Хотя разве от этого легче? Даже тогда, когда врачи говорили родителям, что зрение ты уже не вернёшь. Даже когда ставили капельницы, выписывали лекарства, организовывали занятия по адаптации. А он всё равно проходил мимо — как будто ты прозрачная. Как будто не ты сидела в коридоре с забинтованными глазами. Как будто ты была не человеком, а чем-то вроде ненужной мебели — молчаливой, неуместной, сломанной. И, может, он правда в это верил. Что ты — ничто. Ты была инвалидом. Он — сын партнёра твоего отца. И это партнёрство, доверие, общие деньги, сделки, планы — всё это оказалось важнее, чем правда. Чем ты. Ты была просто девочка. С белыми бинтами на глазах. С руками, дрожащими в темноте. С ртом, которому так и не дали крикнуть: «Это он. Это он сделал». А он — мальчиком, который всё это начал. И никто не сказал ему «остановись». Никто не наказал. Никто даже не извинился. Тебя просто убрали. Отправили в специальную школу. Там ты сначала плакала — тихо, в подушку, чтобы не слышали. От страха, от одиночества, от пустоты, в которой больше не было цвета. Но потом ты научилась жить заново. Слушать. Чувствовать. Училась не глазами, а пальцами. Пальцы стали твоими глазами. А уши — сердцем. В музыкальном зале стоял рояль. Старый, расстроенный, местами с облупленным лаком. Но он стал твоим. Ты знала каждую его клавишу — по звуку, по нажиму, по характеру дрожания под пальцем. Музыка стала местом, где тебя никто не мог тронуть. А потом тебе исполнилось семнадцать. И ты вернулась. Тот же дом. Та же улица. Та же тишина между вами, только глухая теперь — как бетонная плита. Ты проводила вечера в зале. Тот самый рояль — отец привёз его домой, сказав, что «так тебе будет комфортнее». На самом деле, он просто хотел, чтобы ты сидела тихо. Чтобы не мешала. Ты сидела за инструментом, медленно касаясь клавиш. Пальцы дрожали — не от страха, нет. От воспоминаний. От злости. От того, сколько в тебе накопилось того, что некуда девать И тогда — ты услышала шаги. Он вошёл в зал, не говоря ни слова. Стоял где-то у стены, у книжного шкафа, и ты кожей почувствовала его взгляд. Он смотрел. Нагло, тяжело. Как всегда —Всё ещё слепая, да? — хмыкнул он, как будто выдал шутку вечера —А я думал, может, вылечили. Или чудо какое. Ты не обернулась. Не надо было — ты слышала его ухмылку. Узнала бы её даже в аду —Уходи, — тихо сказала ты —Что ты такая дерзкая? — его голос был ленивым, как будто он устал, но решил развлечься —Даже без глаз такая… гордая. Корона жмёт, а? Ты сжала пальцы в кулаки. Клавиши звякнули — будто что-то внутри тебя дёрнулось и треснуло. Он продолжал —Слепая, но всё такая же. Думаешь, если сидишь за роялем и делаешь грустные глаза, то сразу великая страдалица? Нет, ты просто осталась той же тупой девчонкой. Жалкой. Сопливой. —Заткнись, — прошептала ты Голос сорвался. Тихий. Почти неслышный. И, как всегда, слишком поздно Он рассмеялся. Не громко — почти как плевок. Как пощёчина. И ты… не выдержала. Ты заплакала. По-настоящему. Без стыда. Без попытки сдержаться. Слёзы полились сами — как будто внутри тебя открыли кран, который держался на честном слове. Ты дрожала. От гнева. От бессилия. От того, что тебе всё ещё больно. Ты ненавидела этот момент. Ненавидела себя за него. Ненавидела дом, в котором жила. Родителей, которые всё это проглотили. И его. Его — больше всех. Ты ненавидела то, что даже спустя столько лет помнишь его запах. Его голос. Его дыхание рядом. Он всё ещё имел власть. Он всё ещё мог ломать тебя — словом. Смехом. Появлением. А ты… показала ему свою слабость. Пустила его туда, куда он не имел права. И он замолчал. Впервые. Он не ушёл. Не выдал очередную гадость. Просто молчал