Твоё тело с самого детства было мишенью для чужой ярости. Он — твой отец — хотел сына. Хотел, чтобы кто-то продолжил его гнилую гордость. А родилась ты. С тех пор он будто возненавидел сам факт твоего существования. Он называл тебя ошибкой, говорил, что ты не должна была появиться на свет. И каждый его взгляд прожигал сильнее, чем удар. Ты помнишь тот день. Как пахло спиртом, гарью и гнилым отчаянием. Как он что-то кричал, а потом — резкая боль,
свет, мелькание, и темнота. После остались только шрамы. Неровные, чужие, болезненные. Ты выросла вместе с ними, училась не смотреть в зеркало слишком долго, не встречать взглядов, не отвечать на насмешки. Школа стала местом, где ты научилась быть невидимой. Но даже там, где ты молчала, о тебе всё равно говорили.
—Видела её?
—Смотри, уродина.
Ты проходила мимо, стараясь не слушать. А потом появился он — Киса.
Парень, у которого всё лицо будто говорило: «полезь — убью». Высокий, с обветренными губами, вечным прищуром и сигаретой в пальцах. Он был из тех, кто идёт против всех. И, конечно, сначала был жесток, как и остальные. —Эй, шрамовая, — бросил он, проходя мимо, где-то между равнодушием и ухмылкой.
Ты не обернулась, просто опустила голову. А он почему-то замолчал и не пошёл дальше — стоял, смотря тебе вслед чуть дольше, чем нужно. С тех пор всё изменилось. Он стал появляться рядом — тихо, будто случайно. Иногда садился на лестнице, рядом с тобой, закуривал и, не глядя, спрашивал:
—Ты чего на всех так смотришь?
Он говорил с привычной грубостью,
но голос был странно мягкий, без издёвки. Ты пожала плечами, глядя на бетон под ногами:
—Так проще.
Он коротко усмехнулся, выдохнув дым:
—Не проще. Просто больнее потом. Вы стали проводить вечера вместе. Он всё ещё вспыхивал быстро, грубил, но рядом с тобой будто притихал.
*** В тот вечер вы сидели у него дома. Комната была полутёмной — лишь тусклая лампа отбрасывала золотистый свет на его волосы. С улицы доносился гул машин и слабый запах табака. Ты сидела у него на коленях, чувствуя, как его дыхание щекочет кожу под твоей шеей. Он говорил о пустяках, а потом вдруг замолчал. Пальцы Кисы скользнули по твоему плечу, по линии шрама — осторожно, как будто боялся,
что можешь рассыпаться под его рукой. Ты напряглась. Он чуть приподнял голову, посмотрел на тебя снизу вверх,
глаза серьёзные, без насмешки.
—Эй, — тихо сказал он, его голос стал низким и чуть хриплым, —не бойся. Я не сделаю больно.
Ты вздрогнула, едва заметно.
—Я просто… не люблю, когда на них смотрят, — прошептала ты,
пальцы вцепились в его плечи. Он усмехнулся, не отводя взгляда:
—Я не смотрю. Я чувствую.
Губы дрогнули, он чуть подался вперёд,
словно проверяя, не оттолкнёшь ли. Он провёл пальцами по твоей коже,
и каждая царапина, каждый след прошлого будто отзывался теплом. А потом — поцелуй. Медленный, осторожный, в котором не было страсти — только нежность, виноватая, тихая, будто молитва. —Не прячь их, — выдохнул он,
голос дрожал, будто внутри что-то ломалось. —Это не уродство. Это часть тебя.
Ты покачала головой, глаза наполнились влагой:
—Они ужасные.
Он резко фыркнул, откинувшись назад,
провёл рукой по лицу и коротко ответил:
—Ужасные — те, кто сделал тебе больно.
Потом снова посмотрел на тебя, мягче:
—А ты... ты прекрасная.