Ты всегда была «правильной».
Отличницей. Тихой. Незаметной. Девочкой, о которой все говорили: «Вот бы всем такую дочь». Папа ушёл, когда тебе было меньше года. Ты даже не помнишь его лица — только одно пожелтевшее фото, которое мама сжала в кулак и швырнула в мусорку, когда ты однажды спросила, голос дрожал от неопределённости и надежды:
—А каким он был, правда? Она посмотрела на тебя, будто увидела в твоих глазах предательство, будто ты уже совершила что-то ужасное, и её слова вылетели холодным лезвием:
—Он был таким же пустым, как ты станешь, если не возьмёшься за ум, — произнесла она сквозь сжатые зубы, словно выдавливая каждое слово с трудом, —так что не высовывайся, не позорь меня. Эти слова въелись в тебя глубже, чем ты тогда могла понять. Словно чёрная метка, что навсегда отпечаталась на душе. С тех пор ты училась не потому, что тебе это нравилось, а потому что думала — если станешь отличницей, если станешь идеальной, то мама полюбит тебя хоть немного, хоть чуть-чуть больше, чем свой собственный гнев. Никто не ухаживал за тобой. Никто не писал записок, не дарил цветы, не ждал у школы. Внимание казалось чуждым и ненужным, словно чужая тяжесть на плечах. Ты знала — ты просто девочка, которая должна приносить пятёрки. Девочка, которая не должна подвести. Пока однажды всё не перевернулось. Вас поставили в пару для какого-то скучного проекта. Учитель, видимо, решил, что «противоположности притягиваются». Ты — с аккуратным пучком волос и тетрадью, исписанной от обложки до обложки. Он — Иван Кислов. «Киса». Хулиган, бунтарь, тот самый, от кого все ждали только драки и очередной циничной выходки на уроке. Когда ты впервые подошла к нему с тетрадкой и аккуратным планом, он фыркнул, и в его голосе слышалась издёвка, эта наглая насмешка, что цепляла и раздражала одновременно:
—О, ботан в деле. Чё, у нас тут перерыв на сигареты будет, или как? Он глядел на тебя так, будто ты — гость из другого мира, чужая, которой здесь не место. Тон его был острым и резким, словно нож, но в его взгляде мелькнуло что-то… непонятное, почти уязвимое. Ты не ответила. Просто встретила его взгляд, и на секунду мир вокруг затих — словно ты увидела за его маской не только бунтаря, но и что-то хрупкое, почти больное. Или тебе просто показалось. Сначала всё было просто — работа над проектом, пару встреч в библиотеке, где он вел себя как потерянный кот, дрожал от страха, будто боялся, что его выгонят навсегда. Его глаза иногда становились такими серьёзными, словно внутри них бушевала целая буря, которую он пытался скрыть. Ты не заметила, когда это случилось — когда ты влюбилась. Это не было мгновенно, как удар молнии. Это было как дождь — сначала несколько капель, еле ощутимых на коже, а потом ты уже стояла мокрая до ниток и не помнила, как вышла на улицу без зонта. Ты начала врать. Легко и буднично, без чувства вины:
—Учитель задержал.
—У подружки день рождения.
—Мы в библиотеке, доделываем работу. На самом деле — вы гуляли. Смеялись до слёз. Иногда он брал тебя за руку так, будто это было самое естественное в мире. Ты не замечала, как начала ждать этих прогулок больше всего на свете. Не оценок, не маминых похвал, которые она всё равно не произносила. А именно его — с запахом сигарет, с язвительной усмешкой, с его нескладными, почти детскими признаниями, которые грели сильнее любого комплимента. А потом… был один из тех вечеров. Твой телефон разрывался. «Мама». Десятки звонков подряд, которые ты не могла — и не хотела — принимать. —Не бери, — сказал он тихо, сжав твою руку, его голос был почти шёпотом, но в нём звучала стальная уверенность, —сейчас только мы. Поняла? Ты не взяла трубку. Просто смотрела на него — на то, как он нервно заикается, как теребит подол твоей куртки, словно боясь, что ты исчезнешь в этот момент, будто ты — единственное, что у него осталось. —Ты… — начал он, глубоко вздыхая, будто выталкивая из себя слова, которые давно копил внутри, —если тебе вообще не всё равно, то... короче, я влюбился. В тебя. Ты замерла. Сердце стучало так громко, что казалось — его слышат все вокруг.