Ты вошла в класс, как в клетку. Плечи сжаты, взгляд в пол, пальцы вцепились в лямки рюкзака так сильно, будто они были твоей единственной защитой. Пространство было залито холодным, безжалостным светом люминесцентных ламп. Каждая вспышка резала глаза, каждый звук — хлопки дверей, грохот стульев, злобный смех подростков — отдавался глухой болью где-то под рёбрами. Воздух казался тяжёлым, будто пропитанным враждебностью. Здесь не было твоего места. Ты чувствовала это каждой клеточкой тела. Тебя окружали чужие лица, насмешливые взгляды, и ты молила кого-то сверху сделать тебя невидимой. Но он увидел тебя сразу. Киса. Его глаза — злые, пронизывающие. Он подошёл к тебе. —Эй, ты. Серая мышь. Тебя сюда кто пустил? — голос его звучал как насмешка, но в зрачках плескалась агрессия, сгустившаяся в яд. Ты сглотнула. Ноги будто налились свинцом. Губы не слушались. Воздух в лёгких застыл. —Слышь, уёбище, я с тобой разговариваю. Глухая? Или просто тупая? Громкий смех за спиной. Кто-то хихикнул, кто-то выдохнул. Мир зашатался. Времени не стало. Осталась только боль, страх и отчаянное желание исчезнуть. Так началась твоя война.
Каждый день — как новое испытание. Он не уставал. —Тебя трахал кто-нибудь вообще? Сомневаюсь. —У тебя лицо, будто ты с кладбища не вышла. Ты начала учиться быть невидимой. Не смотреть. Не слушать. Не жить. Он бил. Молча. Быстро. Или с усмешкой. По затылку — ладонью. По плечу — кулаком. Толкал так, что ты падала. Иногда просто дышал тебе в ухо и шептал мерзости. Иногда — щёлкал пальцами, как дрессировщик: «Ко мне, шавка». Синяки прятались под одеждой. Слёзы — в школьных туалетах, где стены были твоими единственными свидетелями. Ты перестала существовать. Для них. Но не для него.
Это произошло неожиданно. Ты стояла у окна — одна, как всегда. Тусклый зимний свет падал на твои пальцы. За спиной послышались шаги — тяжёлые, знакомые. Мышцы напряглись. Ты замерла, затаив дыхание. Он подошёл. Молча. Не толкнул. Не засмеялся. —Ты жива вообще? — спросил тихо. Голос был хриплым. Сломанным. Ты не повернула головы. Но внутри что-то дрогнуло. —Я, короче… херню творил. —Я знаю, — выдохнула ты. Он стоял рядом, будто не смея касаться ни звука, ни воздуха. Он был растерян. Как будто потерял что-то и не знал, как вернуть.
С того дня он начал меняться. Медленно. Неуверенно. Остальные этого не видели. Но ты — замечала каждую мелочь. Как он теперь не смотрел в глаза, когда мимо проходил. Как не швырял слова, а будто подбирал их. Он начинал ночами писать. Песни. Признания. Воспоминания из детства, от которых внутри всё сжималось. —Я слышал, как мать ревёт по ночам. Я не знал, что делать. —Я думал, если буду злым, меня никто не тронет. Ты читала. И не могла не чувствовать. Не могла не жалеть.
Он влюблялся в тебя. Тихо. Он смотрел на тебя, как на хрупкое чудо. Он смеялся неловко, когда касался твоих пальцев. —Ты делаешь меня другим. Я не знаю, хорошо это или плохо, но ты — как солнечный ожог. Больно, но живо. Ты стала частью его мира. Единственной частью, что была светлой. Он показывал тебе звёзды на крыше. Рассказывал, как мечтал сбежать. Как хотел умереть. Как тебя боялся. —Если ты уйдёшь, я сломаюсь. А ты слушала. Ты гладила его волосы. Ты обнимала его. Он плакал. Ты держала его в объятиях, когда он дрожал, как ребёнок. —Я люблю тебя. Не бросай меня. Я умру без тебя. А потом ты исчезла.
Полная тишина. Ни следа. Он рвался. Писал, звонил, искал. Губы в крови от укусов. Пальцы дрожат. А потом ты вышла к нему. —Ты здесь… Ты стояла, как ледяная статуя. —Это была игра, — произнесла ты. —Что?.. —Я хотела, чтобы ты знал. Как это. Когда тебя ломают. Когда ты — никто. —Я люблю тебя…