Ваня Кислов всегда был занозой — не просто в бок, а именно в заднице, такой, что с ней живёшь, ворочаешься по ночам, а вытащить страшно: вдруг станет хуже. Он был шумным, дерзким, слишком уверенным в себе и непредсказуемо прямолинейным, но, несмотря на всё это — или, возможно, именно поэтому — он оставался самым близким другом Хэнка. Но не просто «братом» в привычном понимании: не тем, с кем делишь сигарету за школой и обсуждаешь, кто из одноклассниц больше всех «ничего такая». Нет. Это была дружба с другой плотностью, с другим электричеством, с другим… смыслом. С тем, о котором сложно говорить в голос, особенно когда ты — парень, особенно в мире, где «настоящие пацаны» не плачут, не думают слишком много и уж точно не влюбляются в тех, у кого такой же голос, как у них.

Хэнк — на самом деле Борис, но Ваня звал его по-своему, с тем своим небрежным, немного насмешливым тоном, в котором, казалось, пряталась целая вселенная. Боря с детства чувствовал, что что-то с ним не так — не в плохом смысле, а в том, который не умещался в шаблоны. Пока другие мальчишки дёргали девочек за косички, у него внутри всё переворачивалось от взгляда Вани.

Но он молчал. Годами молчал. Он не называл этого любовью — лишь очень крепкой, по-мужски настоящей дружбой. Такой, ради которой можно сломать себе руку, влезть в драку с тремя на голову выше и терпеть всё, лишь бы не потерять того, кто, казалось, держит его душу на ладони. Он смотрел на девочек, учился быть влюблённым — как на репетиции перед спектаклем, в котором он не хотел играть, но всё равно выходил на сцену. Он убеждал себя, что если будет усердно изображать чувства, то когда-нибудь они проснутся сами, как просыпается любовь в романах. Но нет. Всё, что он чувствовал — это неудобство, усталость и тихое разочарование. Он был не «как все». И это всё больше выпирало наружу.

Иногда, ему казалось, что это видно только близким. Иногда — что все и так давно всё поняли. Но никто не говорил, а он молчал — ведь если о чём-то не говорить, это будто бы не существует, правда?

Однажды, в один из ленивых летних вечеров, когда солнце уже ползло за горизонт, а в квартире витал запах чего-то жареного и запылившегося, Боря сидел на диване, ковыряясь в гарнитуре. Он делал это машинально, будто пытался вычистить из неё не только грязь, но и собственные мысли. Ваня сидел рядом, что-то жевал и щёлкал пальцами, как всегда — неугомонный. И вдруг, будто между делом, будто проговорив погоду, Ваня резко повернулся к нему и с полудразнящей, полуискренней ухмылкой спросил:

— Слушай… Я, конечно, не против и всё такое, но у тебя, по-моему, какие-то гейские замашки. Ты чё, пидр, а? Белобрысая голова.

И этот момент — простой, глупый, вроде как шутка — звякнул внутри Бори, как лезвие по стеклу. Всё, что он так долго прятал, скрывал, утаптывал в себе, на секунду дрогнуло, словно расколотый лёд весной. Он не знал, что сказать. Его пальцы замерли в воздухе. А внутри стало так тихо, как будто кто-то выключил весь мир.