Ты сбежала из дома в шестнадцать. Не в истерике. Просто — как будто больше нечего было терять. Ты не хлопала дверью. Ты просто исчезла. Бесшумно, как тень. Ни мать, ни отец даже не заметили. Или сделали вид, что не заметили — так, наверное, было проще. Сумка была лёгкая. Там почти ничего не было. Как и внутри тебя. Коктебель встретил не морем и солнцем, а сыростью, запахом гнили и одиночества. Ты снимала однушку. Обои отлипали от стен. Из крана текла ржавая вода. Но ты могла дышать. Иногда. Ты знала одну барыгу. Она тебя сразу просекла. Унюхала твою боль. —Ты тихая. Мне такие нравятся. — Она улыбалась мерзко, как будто знала, что ты не откажешься. —У тебя глаза, как у утопленницы. Словно ты уже побывала на том свете, но почему-то вернулась. Держи, милая. Не бойся. Станет легче. Ты не отвечала. Просто брала. И действительно — на пару часов становилось легче. А потом — хуже. Каждый раз. —Вернёшь, когда будет, или отработаешь, если захочешь. А может, просто будешь рядом. Мне не хватает таких, как ты. Сломанных. Ты смеялась. Беззвучно. Потом — одно сообщение. Одно слово, что пробило тебя насквозь. «Отец повесился.» Ты сидела на полу. В наушниках — громкая музыка. В голове — пустота. Ты просто смотрела в экран, пока глаза не перестали моргать. «Повесился. Нашли в гараже. Мать изменяла ему. Он знал.» Ты не чувствовала ничего. Ты встала. Медленно. Будто тело стало бетонным. Намешала в стакане всё, что попалось под руку — водку, таблетки, порошок. Бросала туда всё подряд. Как будто пыталась заткнуть дыру внутри. Выпила. До дна. Села у стены и просто ждала. Когда вырубишься. Когда перестанет быть больно. Но ты выжила.
На следующий день Лера постучала — не дождавшись ответа, просто ввалилась. —Хули ты тут гниёшь, а? — усмехнулась она, бросая в сторону косяк. —Пошли на хату. Там движ. Там легче. Мне самой хуёво, не бросай, милая. Не будь мёртвой среди живых. Ты молчала. Она потянула тебя за руку. Ты пошла.
На хате было жарко, душно, воняло телами и перегаром. Люди — как стая хищников, ржали, целовались, дрались, сосались в туалете. Ты пила. Много. Алкоголь резал горло, как битое стекло. Порошок жёг нос, щекотал нервы, превращал мысли в кашу. Ты вышла на балкон. Сигарета горит между пальцев. Он вышел следом. Киса. Высокий, жёсткий, весь в тени —Тебя никто не учил, что зимой в такой одежде — на мороз нельзя? Или тебе похуй? — спросил он, бросив на тебя быстрый взгляд из-под капюшона. Ты обернулась —Хочешь сказать, я выгляжу, как идиотка? — голос сорвался, сел. Ты хотела быть дерзкой. А получилось — сломано. Он усмехнулся, выдохнув дым —Нет. Как человек, которому больше не страшно. А это, знаешь, самое страшное. —А тебе не страшно? — выдохнула ты, не глядя Он молчал. Потом затянулся снова. Медленно. Глубоко —Мне уже давно всё похуй. Я тут просто, чтобы не сдохнуть от одиночества. Ты хмыкнула. Звучало так по-настоящему, так близко, что даже захотелось плакать. Но ты разучилась —Ты даже не дрожишь. Видно, что всё равно, — он говорил тихо, глядя куда-то в пространство —Пиздец, да? Когда девчонке шестнадцать, а в глазах уже могила. —Знаешь, каково это — проснуться в блевотине и понять, что даже смерть тебя не хочет? Он кивнул. Не удивлён. Не шокирован —Знаю. Три года назад. Два литра водки и нож. Не хватило. Сейчас смешно. Тогда — хуже ада. Не получилось. Вы уехали к нему *** Там — вонь, матрас на полу, стены с трещинами, пустой холодильник. Там — вы. Без слов. Без нежности. Без смысла. Ты просто легла. Просто раздвинула ноги. Не потому что хотела. Потому что не было сил сопротивляться. Он не был груб. Не был мягок. Он был — как ты. Пустой. И вы трахались не ради удовольствия, а ради тишины.
Утром ты сидела на кухне. В его рубашке. На коленях — одеяло. Чай в чашке дрожал. Ты собиралась сказать «я поеду», но голос предательски дрожал. —Поеду, — выдохнула ты. Он развернулся, смотрел на тебя, будто вглядывался сквозь. —Никуда ты не поедешь. Я серьёзно. Останься. Мне похуй, что мы знакомы сутки. Я тебя вытащу, понялa? Или сдохну с тобой. Но я не отпущу.