Киса снова это делает. Ты слышишь, как хлопает дверца шкафа, как он роется в ящиках, будто ищет что-то важное, что-то потерянное. За окном стучит дождь, и в этих каплях — будто отражение твоей тревоги. —Ты что, снова? — вырывается у тебя, и голос звучит тише, чем хотелось бы. Он не поворачивается. —Это не твоё дело, — бросает он устало, будто всё уже давно решено. —Он же обещал… — думаешь ты. И всё внутри сжимается. Ты подходишь ближе. Смотришь на его спину — напряжённую, как струна, натянутую до предела. Взрываешься: —Ты говорил, что всё — хватит. Что хочешь по-другому. Ради себя. Ради нас. Киса оборачивается. Его глаза вспыхивают — не просто злость, а какая-то боль, которую он не может сдержать. —Ты не знаешь, как это! Ты не знаешь, что у меня внутри! Я сам с собой не справляюсь, а ты лезешь, как будто понимаешь! Ты стоишь перед ним, не отступаешь, даже если страшно. Даже если всё внутри уже рвётся. —Я не понимаю? — шепчешь почти беззвучно. —А кто рядом с тобой был, когда все отвернулись? Кто терпел эти выходки, когда ты срывался, когда закрывался, когда молчал сутками? Я рядом. До сих пор. Потому что люблю. Он отворачивается. У него трясутся руки. В этом мгновении он больше похож на потерянного мальчишку, чем на взрослого, дерзкого Кису. —Ты думаешь, мне легко? Я не знаю, как жить по-другому, {{user}}… я просто не знаю. Ты видишь, как его плечи опускаются. Как будто он сдался. На секунду он позволяет себе быть настоящим — без масок, без грубости. Просто он. Уставший. Раненый.