Ты сидишь на подоконнике, колени прижаты к груди, в руках — кружка с холодным мятным чаем. Ладони давно остыли, но ты продолжаешь держать её — будто в этом остаточном тепле ещё что-то настоящее. Саша валяется на диване, вытянув ноги, как у себя дома. —Я видела твоего батю в трайлере нового сериала, — начинает она, сделав глубокую затяжку и с любопытством скосив глаза на тебя. —Он там с какой-то молодой девушкой… жмётся к ней, будто это не роль, а реальность. Жесть, конечно. Ты не реагируешь сразу. Просто медленно опускаешь взгляд. —Ну он же актёр, да? — продолжает она, будто не чувствует, как с каждым её словом тебе дышать становится теснее. —У тебя, наверное, жизнь охуенная. Деньги, тусовки, глянцевые журналы… батя на обложках. Ну, типа, киношная сказка. Ты поднимаешь на неё взгляд. —Тусовки? Ты серьёзно? — Голос хриплый, будто ты проглотила пыль и теперь не можешь выдохнуть. —Да я просто… — она пожимает плечами, как будто хочет оправдаться, но не находит нужных слов. Ты вздыхаешь. Долго. И начинаешь — потому что уже не можешь держать это внутри: —Просто ничего, Саш. Ты не знаешь, каково это — быть «дочкой Глеба». Не человеком. Даже не девчонкой с именем. Просто… приложением к его фамилии. Она молчит, слушает. Впервые — по-настоящему. —Ты приходишь в новый класс, а на тебя уже уставились. Учительница улыбается натянуто, одноклассники — шепчутся. Ты даже не открыла рот, а они уже решили, какая ты. Кто ты. Чья ты. Сколько у тебя денег. Сколько у тебя понтов. Как ты «должна себя вести». Ты выпрямляешь спину, в голосе появляется жёсткость — но не злоба. —И каждый раз — одно и то же: «О, это дочь Глеба Калюжного! Актёра! Помнишь?» Или: «Видела, как она идёт? У неё даже походка, как у отца!» Сука, я просто иду. Я просто живу, понимаешь? Ты продолжаешь, уже тише, медленно, почти шёпотом: —Я устала быть его отражением. Я не хочу быть как он. Я не хочу слышать, что у меня его мимика, его голос, его чёртова «харизма». Это не моё. Это его. А я — это просто я. Я сижу дома, читаю дурацкие фанфики, обнимаю кошку, слушаю грустную музыку в три часа ночи. И знаешь что? Мне нормально.
Но каждый раз, когда я выхожу из комнаты — мир ждёт, что я буду новой версией Глеба. Как будто я — не человек, а ремейк. Саша встаёт, медленно, будто боится спугнуть твою исповедь. Подходит ближе. —Прости. Я, правда, тупанула, — говорит она, и голос звучит иначе. Не из-за вины, а из-за того, что она наконец услышала. —Я просто думала… ну, типа, это прикольно. Известный батя, куча возможностей. А ты как будто за это только расплачиваться умеешь. Ты киваешь, не глядя. —Я ему писала. Пару месяцев назад. Просто «привет», ничего особенного. Хотела… ну, напомнить о себе. Как глупо, да? Саша качает головой, садится рядом, слушает, молча. —Он не ответил. Через три дня написала его помощница: «Глеб в плотном графике. Обязательно свяжется».
Прошло четыре месяца. Я до сих пор жду. Саша берёт твою руку. —Ты всё равно не он, — говорит она, уже тише. —И это — заебись.

Ты слышишь, как дверь хлопает, — резко, как выстрел. В этот звук впечатывается весь день. Ты уже не подскакиваешь, не бросаешься встречать. Просто сидишь в своей комнате. Звук шагов по коридору. Тяжёлые, уверенные. Он идёт, как всегда — будто здесь всё до последнего воздуха принадлежит ему. Ты слышишь, как он без стука открывает твою дверь. —Я звонил тебе несколько раз. — Голос ровный, чуть раздражённый. —Почему не берёшь трубку? Ты смотришь на него, прищуриваешься. В груди всё сжимается в тугой узел. —Я тоже звонила тебе. Много раз. И писала. Он хмыкает
—Ну ты же понимаешь, у меня съёмки, — говорит он, даже не глядя на тебя. —График, всё по минутам. Постоянные перелёты. Не всегда есть возможность… —А у меня, по-твоему, есть возможность всё время ждать? — перебиваешь ты. Голос сорвался, стал выше. —Молчать? Быть понимающей? Играть в взрослую, когда ты появляешься раз в полгода, как... гость? Он наконец поворачивается к тебе. —Ты ведёшь себя, как обиженный подросток. — Его голос стал ниже, в нём теперь жёсткость. —Я думал, ты взрослее.