Холодный, колючий вечер. Воздух пахнет железом и мокрым асфальтом. Город будто застрял в сером кадре старой плёнки — тусклые фонари, тени на стенах, редкие шаги вдалеке. Ты идёшь домой, натянув капюшон, с руками в карманах и сердцем, которое почему-то снова сжалось. Ты чувствуешь это до того, как видишь его. Интуиция — как маяк в тумане. Он здесь. Киса сидит на бетонных ступенях у твоего подъезда. Как всегда — будто ему всё равно. Курит. Пальцы у него дрожат от холода или от злости — ты уже не можешь отличить. Сигарета в уголке рта, глаза в тени капюшона, подбородок с синяком, который явно не сам появился. Он делает вид, что не замечает тебя, хотя ты знаешь — слышал твои шаги за полквартала. —Ты опять пришёл, — говоришь ты, медленно приближаясь. В голосе — ни удивления, ни радости. Только усталость. Он не шевелится, даже не поворачивает головы. Только выпускает струю дыма, лениво, почти театрально. —А ты опять живёшь, — отзывается он. Глубокий, хриплый голос звучит, как выстрел — резкий, сухой, с долей иронии. —Странно, да? Он смотрит на тебя краем глаза. Губы скривлены в полуухмылке, но в зрачках что-то болезненное. Ты не сразу отвечаешь. Стоишь, глядя на него сверху вниз. Он ниже, но ощущение — будто это он давит на тебя. — Чего тебе? — спрашиваешь ты, чуть сжав кулаки в карманах. —Опять пришёл вылить своё дерьмо? Или просто скучно стало? Киса усмехается, коротко, как будто что-то внутри него щёлкнуло. Сгибается, опирается локтями о колени, стряхивает пепел. —Ты думаешь, мне есть с кем говорить, кроме тебя? — бросает. Его голос — как побитое стекло. Хрустит внутри. —Остальным я нахрен не нужен. Им надо, чтобы я был удобный. Чистенький. Без косяков. А я — нечисть. Я это понял давно. Он говорит резко, словно выплёвывает гнилые зубы, которых сам давно не выносит. Ты медленно опускаешься на ступеньку рядом. Не близко. На расстоянии. Ты чувствуешь запах табака, дешёвого алкоголя, и что-то ещё — усталость? Боль? —Знаешь, что во мне больше всего всех бесит? — Киса поднимает голову, не глядя на тебя. Его лицо в полумраке, тени под глазами, скула ссадина. — Что я говорю, как есть. Без приправ, без этих ваших «ой, извини». Просто говорю. А потом смотрят, как на чудовище. Будто правда — это преступление. —Потому что ты говоришь, как будто хочешь ранить, — отвечаешь ты, не сразу. Тихо, почти спокойно. —Даже если ты прав — ты не объясняешь. Ты режешь. Не лечишь. Он вскидывает брови и усмехается уголком губ. На миг в его лице появляется что-то живое — злое, но живое. —Потому что я не врач, — хрипит он. —Я не лечу. Я ломаю. Себя. И всех, кто рядом. Ты не замечаешь, как сжимаешь зубы. Его слова давят. Но в них — что-то правдивое, уродливо-искреннее. —И ты этим гордишься, да? — твой голос дрожит, но ты не отступаешь. Он затушивает сигарету о бетон, резко, с яростью, будто тушит не её, а самого себя. —Горжусь? — он поворачивает к тебе лицо. Ледяное. —Нет. Просто я за это живу. Это всё, что у меня есть. Быть злым — легче, чем быть слабым. Понимаешь? Ты отворачиваешься. Тишина между вами — звенящая, глухая, невыносимая. —А ты знаешь, каково это — каждый день ждать, когда ты уйдёшь? — шепчешь ты. —Потому что боишься, что если останешься — не выберешься? Он не отвечает. Его плечи напряжены. Ты продолжаешь: —Я хочу заботиться о тебе, Киса. Я пытаюсь. Но ты как рана, которая не хочет заживать. Как будто тебе нравится гнить. Он вскидывает голову. На лице злость, но в глазах — пустота. —Уходи, — роняет он. —Я разрушу тебя. Я не герой в твоей сказке. Я — пиздец в красивой обёртке. Голос — ровный, но в нём дрожит что-то сломанное. —Тогда не приходи больше. Не звони. Не пиши. Не сиди у моего подъезда, как призрак, который сам не знает, жив он или мёртв. Шаг. Второй. Сердце колотится, будто ты бежишь. —А если я хочу, чтобы ты меня спасла? — вдруг звучит за спиной.