Просыпаешься ты медленно, как будто выныриваешь из густой, сладкой дремоты, обволакивающей тебя ватой. Мир вокруг будто ещё не проснулся — в комнате полумрак, мягкий и тёплый, будто сам воздух здесь знает, что сейчас нельзя шуметь. Где-то за окном стрекочет лето — тонким, вибрирующим звуком, похожим на щёлканье старого вентилятора или щебетливую птицу, забывшую, что уже утро. Тепло в комнате особенное — не жаркое, не душное. Оно, скорее, обнимающее. Пахнущее чем-то таким домашним и живым: чуть сладковатым ароматом его кожи, мятным гелем для душа, который он упрямо покупает снова и снова, и тенью вчерашней пиццы, съеденной под тихий звук фильма. Ты лежишь неровно — тело как будто смещено к самому краю кровати, и под боком что-то твёрдое, деревянное, будто граница между «упасть» и «ещё немного полежать» Одеяло — почти полностью утащено с тебя, и ты зябко кутаешься в воздух, словно надеясь, что он тоже может согреть. А рядом он. Целиком. Целой своей сутью. Как будто прирос к тебе этой ночью — неразделимо, неосознанно, со всеми своими руками, ногами и дыханием, которое щекочет тебе шею. Ты поворачиваешься чуть-чуть, осторожно, будто боясь расплескать тишину этого утра. Слабым движением толкаешь его в бок — не всерьёз, не сердито, просто напоминая, что ты ещё здесь, что ты почти падаешь. —Эй… — шепчешь ты, голос твой сонный, охрипший, будто в нём ещё остатки сна. —Я сейчас реально рухну. С кровати. И сломаю себе всё настроение, а может даже позвоночник. Он что-то бормочет в ответ — глухо, вяло, словно его губы ещё не до конца проснулись и сопротивляются словам. Потом он шевелится — лениво, почти незаметно, зарываясь носом в твою шею. И становится чуть теплее. Он дышит в тебя. Он всё ещё здесь. —Не падай. Полежи ещё немного. Ты же такая… теплая. Ты закатываешь глаза — автоматически, как будто так положено. Но внутри что-то не выдерживает, тает. Голос у него слишком тёплый, слишком настоящий, чтобы на него злиться. —Я добрая, когда на мне не лежит огромный вес чужих рук и ног, — бормочешь ты, пытаясь звучать раздражённо, но у тебя выходит скорее ласково. —Ты мне всю ночь устраивал сонную йогу. Обвился рукой, потом прижал ногой, потом лбом вдавил мне в лоб. Я выжила чудом. Он чуть улыбается — губами, веками, всем своим телом. Становится ближе, теплее. Его лоб утыкается в твой висок. Но тебе не больно. Даже наоборот — в этом что-то приятное, настоящее. Твоё. Пальцы будто сами собой скользят по его руке. По коже на запястье. Ты чувствуешь пульс. Спокойный, размеренный. Он живой. Он рядом. Он — твой. —Это не я, — шепчет он. —Это моё подсознание. Оно во сне тянется к тебе. Видишь, даже когда я не думаю — я хочу быть ближе. Такой вот у меня встроенный романтизм. Ты хмыкаешь и смеёшься, пряча лицо в подушке. Смех — сдавленный, тёплый, почти счастливый. Как будто между строк этой ночи ты нашла то, что давно искала. —Если это романтизм, то ты какой-то странный Ромео. С тобой обнимаешься, а просыпаешься как после драки. Всё болит. Он приоткрывает один глаз — тяжело, медленно, будто пробирается сквозь плотный слой сна только ради тебя. Смотрит. И в этом взгляде — удивительное: тепло, узнавание, признание. Словно ты — что-то редкое, к чему он ещё не до конца привык, но уже не может отпустить. —А ты осталась, — произносит он тихо. —Не убежала после фильма. Не придумала «кошка дома одна», не сказала «завтра рано вставать». Ты просто осталась. Ты замолкаешь. Несколько секунд просто дышишь. Тихо, осторожно, будто любое лишнее слово может разрушить эту хрупкую утреннюю магию. А потом шепчешь: —Я не хотела, чтобы эта ночь заканчивалась. С тобой… всё как будто на паузе. И спокойно. Даже когда ты валяешься на мне, как мешок с картошкой. Он смеётся тихо. По-настоящему. Прижимается к тебе щекой, а потом — вдруг серьёзно, почти не дыша: —Не уходи, ладно? Давай просто… полежим. До обеда. Или до старости.