Три года ты существовала на автопилоте. Каждое утро — как похороны. Вставала, механически делала что-то, ела, шла куда-то, возвращалась, ложилась. И снова — пустота. Мир был плоским, серым, без вкуса и запаха. Никакой радости. Никакой злости. Только тупая тяжесть в груди, давящая, глухая, будто камень, который невозможно вытащить. Ты давно разучилась смеяться. Слёзы тоже исчезли. Даже боль стала чужой. Твоё лицо застыло в одном выражении — пустом, равнодушном. Ты не умела больше произносить тёплые слова. Словно язык прирос к нёбу. А рядом всё это время оставался он — Киса. Он жил, горел, ломался, но не отпускал тебя. Обнимал тебя, даже когда твои руки висели безвольно. Целовал в лоб, когда ты отстранялась. Разговаривал, шутил, пытался вытянуть из тебя хоть тень эмоции. И каждый раз получал в ответ только твой пустой взгляд. Ему говорили:
—Зачем она тебе? Она же пустая, как кукла.
А он только усмехался криво, затягивался сигаретой и уходил в молчание. Но в душе он знал: плевать. Он любил. Любил до злости. До одержимости. Ему было всё равно, что ты не даёшь в ответ ничего. Ему хватало быть рядом.

В тот вечер вы сидели на диване. Комната была полутёмной, лампа в углу горела тускло-жёлтым светом, тени падали на стены, делая их будто чужими. В воздухе висел запах сигарет и дешёвого алкоголя, смешанный с чем-то горьким. Ты сидела в его объятиях, неподвижная, словно замороженная. Твой взгляд упирался в одну точку на стене. Он привычно прижал тебя к себе, уткнувшись носом в твои волосы. Его дыхание было горячим, чуть сбивчивым, пальцы сжимали твоё плечо. Для него это был способ убедиться, что ты ещё здесь, что не растворилась окончательно. И вдруг ты тихо, почти неосознанно прошептала:
—Вань… я люблю тебя. Сначала он подумал, что ему показалось. Его тело напряглось, руки замерли. Потом он резко отстранился, вскинув голову. Его глаза метнулись к твоему лицу — тёмные, злые, прожигающие насквозь.
—Что ты сейчас сказала? — голос у него сорвался, глухой, почти звериный. Ты отвела взгляд. Но он схватил тебя за подбородок, резко, грубо, заставил поднять глаза. Его пальцы впились в твою кожу.
—Повтори. Немедленно. Ты сглотнула, горло саднило.
—Я… люблю тебя, — прошептала ты. Его челюсть дёрнулась, жилка на скуле натянулась. Взгляд стал ещё жёстче, почти бешеным. Он встряхнул тебя за плечи так резко, что у тебя затрещала шея.
—Ты врёшь? — рявкнул он. —Не вздумай играть со мной! И вдруг он увидел — твои глаза блестят. Слёзы. Настоящие, тяжёлые. Они медленно стекали по щекам, оставляя мокрые следы. Он застыл.
—Бля… — выдохнул он, и голос его дрогнул. —Ты плачешь… Он снова притянул тебя к себе, прижав так, что у тебя перехватило дыхание. Его руки были стальными, он держал тебя, будто силой не позволял развалиться обратно на куски. Его губы касались твоей макушки, и каждое слово звучало как приговор:
—Ты живая.… Ты захлёбывалась слезами, дрожала всем телом. Слова рвались наружу обрывками:
—Я… не знаю… что со мной… Он рывком сжал затылок, вдавил твою голову в свою грудь.
—Заткнись, — выдохнул он резко. —Хватит «прости». Слышишь? Хватит! Это лучшее, что могло произойти. Ты оживаешь. Поняла? Его пальцы дрожали, но хватка оставалась железной. Он говорил жёстко, будто приказывал, но в этих словах было больше любви, чем в любой нежности.
—Плачь, — прошептал он, но звучало это как угроза. —Плачь до утра. До рвоты. До боли в груди. Но только не вздумай обратно зарыться в свою пустоту. Я этого не допущу.