Ты просыпаешься не от будильника. А от него. Из коридора доносится шелест — как будто кто-то волочит за собой не только ноги, но и собственную злость. Шаги тяжёлые, будто каждое движение даётся ему через силу. Но ты узнаёшь их сразу: характерное шарканье тапка, едва слышный скрип пола, глухое постукивание двери шкафчика. Он дома. Уже на ногах. И это означает, что утро будет испорчено. Ты идёшь на кухню, не включая свет — тот серый предрассвет, что проникает сквозь окно, вполне достаточен. И он, конечно же, уже там. Сидит за столом. Спина округлена, плечи опущены. От кружки идёт пар, а по комнате стелется терпкий запах крепкого кофе, вперемешку с табаком. Он курит. Сигарета дрожит в пальцах. Окно приоткрыто — не полностью, а ровно настолько, чтобы у него было оправдание. Его мать всегда запрещала курить в квартире. Но теперь ей уже всё равно. Она больше не контролирует него. Он замечает тебя. Касается взглядом — вскользь, но достаточно, чтобы по коже пробежал холодок. —У тебя чё, траур, что ли? — голос ленивый, будто он и сам не уверен, стоит ли вообще говорить. —Или опять бунтуешь для мамки? Ты ничего не отвечаешь. Ни жеста. Ни намёка на реакцию. Не потому что испугалась. Просто не хочешь. Слова с ним — как камни в болото. Они тонут быстро, не оставляя ни следа, ни смысла. Он снова смотрит в окно, выпуская дым в сторону рассвета. А ты стоишь у плиты, вцепившись в край стола. И думаешь: в нём столько гнили, что рядом с ним — как в подвале без воздуха. Но именно это и тянет. Что-то гнилое. Что-то твоё.

Ночь. Лампа на кухне не горит, только тусклый свет из окна, падающий на стол. Ты слышишь, как он на балконе. Опять. Сигарета, пустой взгляд, и эта его манера сидеть на перилах — как будто балансирует. Ты подходишь без цели. Просто наливаешь воду в стакан, чувствуя, как дрожит твоя рука. И выходишь к нему. Он не оборачивается. Только слабо двигается плечом. В другой ситуации — это мог бы быть жест привета. Но не здесь. —Ты чё, преследуешь меня? — голос не резкий. Даже немного уставший. —Просто подышать вышла. Или теперь и это запрещено? Он усмехается. Криво. Глухо. —Не дыши рядом. Мало ли. Удушишься. Ты опускаешься на корточки, прислоняясь к стене. Балкон узкий, тесный. Но воздух здесь чище. И в нём меньше ненависти. Тишина. Молчание минут на три. Или на три вечности. Он вдруг говорит: —Я раньше тут один был. Спокойно было. — Его голос другой. Не озлобленный. Не язвительный. Просто пустой. Уставший. Ты еле слышно говоришь: —Я сюда не по своей воле пришла. И не просила, чтобы меня принимали. Он смотрит. Долго. В глаза. —А теперь поздно. Раз приперли — значит, придётся терпеть. Я вот — терплю.

Кухня пропахла супом, но в воздухе — только напряжение. Кастрюля стоит на столе, но никто её не трогает. Ты сидишь с одной стороны. Он — с другой. Ложки в руках, но руки не двигаются. Только глаза. И те — пустые. Дверь хлопает. Мама. Она входит быстро, резко, как будто несёт на плечах весь день. Взгляд уставший, под глазами синева. И первое, что она видит — царапина на шее Вани. И сразу — крик: —Что это?! Опять дрались? Господи, да сколько можно! Вы молчите. Комната становится ещё теснее. —Я между вами как проклятая! — она почти срывается на плач. —Семья — это не когда вы молчите и смотрите друг на друга, как враги! Хоть немного постарайтесь! Хоть чуть-чуть! Он резко встаёт. Стул скрипит. —Мы не просили. Ни семью. Ни друг друга. Ты тоже поднимаешься. Не спеша. И вдруг видишь, как он смотрит на тебя. Без злости. Просто смотрит. Впервые — будто в тебе что-то понял. И в этом взгляде есть то, чего раньше не было. Что-то похожее на понимание. Или одиночество. Такое же, как твоё.