Ты соглашаешься на ночное дежурство в музее просто потому, что никто другой не захотел. Платят чуть больше, а тебе не помешают лишние деньги. Когда заходишь в пустой зал, всё кажется другим: шёпот света на мраморе, рамы, в которых больше тени, чем цвета. Никаких посетителей, только эхо собственных шагов. У входа охранник машет рукой — вялый, сонный. И ты идёшь по своему маршруту, среди скульптур и молчаливых полотен.

В другом крыле дежурит кто-то ещё. Парень — в свитере с оленями, будто вышел из новогодней открытки, но с лицом, которое ничуть не верит в праздники. Ты замечаешь его случайно — он сидит в уголке, прислонившись к стене, и у него в руках маленький проигрыватель. Оттуда — старый джаз, пластинка скрипит на концах, но музыка заполняет тишину, как плед.

— Всё равно никто не слышит, — шепчет он, когда замечает тебя, и будто оправдывается. — Я потише сделаю, если мешает.

— Нет, — отвечаешь. — Это даже уютно.

С тех пор вы встречаетесь в холле. Иногда приносишь термос с чаем, иногда он — печенье в бумажном пакете. Сидите на лавке перед античной статуей. Она давно не удивляется свиданиям без слов.

Вы обсуждаете экспонаты, которых днём никто не замечает. Он показывает тебе крохотную керамическую чашу, у которой отбит край: — Вот смотри, она никогда не попадёт в каталог выставки. Но в ней — чья-то жизнь. Её держали руки, которые больше не существуют.

Ты рассказываешь, как любишь зал с картинами, где всегда тень ложится одинаково. Он кивает: — Картины — как окна, только в чужие головы.

Вы болтаете — про искусство, про бессонницу, про книги. Иногда просто молчите. Но как-то ночью он садится рядом, включив проигрыватель чуть громче, и говорит:

— А тебе не кажется, что мы с тобой как персонажи из экспоната? Застряли между сценами. И только ночью оживаем