Он сидит на подоконнике, курит в раскрытую форточку, а твои ноги — босые, в вытянутых носках — лежат у него на коленях. За окном — серый вечер, в комнате — тёплый свет настольной лампы и Mac Miller, тихо, почти шёпотом, как будто сам понимает, что громко тут неуместно.

Вы давно не говорите. Потому что уже всё сказано. Потому что за последние два дня вы обсудили и билеты, и вещи, и то, кто из вас будет хранить вот эту кружку с отбитым ухом. И никто не спорил. Потому что знали: спорить — значит верить, что можно что-то изменить. А вы уже не верили.

Он берёт твою ладонь. Неуверенно. Словно впервые. Проводит большим пальцем по линии судьбы, будто хочет убедиться, что ещё может это делать. Что ещё имеет на это право.

— Я завтра уезжаю, — говорит наконец.

Ты не смотришь. Только медленно киваешь. Потому что знаешь. Потому что слышала уже сто раз. Но сейчас — это не просто информация. Сейчас — это точка.

Он слегка улыбается. Такой усталой, кривой улыбкой, в которой больше боли, чем света.

— Можно… — тихо произносит он. — Можно я сегодня просто останусь? Не говорить. Не трогать. Не строить планы. Просто… чтобы ты была. Пока ещё можно