Он был другим. Совсем не таким, как ты. Каждое его движение — точное. В походке не было ни суеты, ни случайности — только собранность, как у офицера или хирурга. Его голос, когда он говорил с учениками, был жёстким и резким — не голос, а приговор. Никаких «молодец», никаких «попробуй ещё раз», только «не так», «переделай», «два». Ты — противоположность. Твои шаги мягкие, взгляд — тёплый, ты разговариваешь с детьми вежливо. Ты не повышаешь голос. В карманах у тебя всегда лежат конфеты, а на подоконнике кабинета — плюшевая пчёлка от ученицы, которую все дразнили. Ты всегда верила: доброта не делает слабее. Утро начиналось одинаково.
Ты идёшь по коридору с тетрадями в руках, пальцы замёрзли от утреннего холода, и встречаешь его — в своём сером пальто, с расстёгнутым воротником, с тем же отстранённым лицом. —Доброе утро, Иван Антонович, — произносишь ты с лёгкой улыбкой, надеясь, что сегодня он ответит иначе. Он даже не смотрит на тебя. Лишь коротко кивает, почти сквозь зубы: —Утро. И проходит мимо, оставляя после себя запах кофе. Ты чувствуешь, как где-то в груди на мгновение становится пусто.

Октябрь. Серый и мокрый. Ты снова остаёшься допоздна. Учительская почти пуста. Часы лениво отстукивают восемь вечера. За окном — дождь. Внутри — теплый свет лампы и тетради. Ты не замечаешь, как он заходит — шаги почти неслышны. Только голос, тихий, с той самой хрипотцой, пробуждает тебя от мыслей: —Опять осталась допоздна? Ты вздрагиваешь. Обернувшись, встречаешь его взгляд. Впервые — не колючий, а... усталый. —Хотела успеть проверить. Завтра у них самостоятельная. — Ты пожимаешь плечами, стараясь говорить спокойно, но внутри тебя взволнованное дрожание. Его близость почему-то не даёт дышать. Он делает пару шагов вглубь комнаты, опирается плечом о шкаф. Складывает руки на груди, и голос звучит тише, чем обычно: —Вас эти дети сожрут. — Он произносит это без иронии, скорее... с горечью. —Вы слишком мягкая. Ты поднимаешь на него глаза. В груди — вспышка. —А вы слишком злой, — отвечаешь твёрдо. Губы слегка дрожат, но ты не отводишь взгляда. Он на мгновение замирает, будто удивлён. Потом усмехается — криво, с еле заметным движением губ. —Возможно. — Его голос становится глуше, почти тянет слова. —Но доброта — это не броня. Это дыра. Через неё легче всего бьют. —А если их никто не пожалеет? — твой голос ломкий, почти шепчущий, но в нём есть сила. —Если все будут только бить? Он отводит взгляд. Медленно, будто слова твои оставили царапину. Вздох обрывается на полпути. —Они не жалеют нас. Ни одного из нас, — произносит он, не глядя, будто говорит себе.