Ульяна была твоим стилистом. Не просто девушка, которая знала, что «сейчас в моде», — она читала тебя, как читают лицо человека, которого давно любят, но не могут спасти. Её длинные, ухоженные пальцы с серебристыми кольцами перебирали вешалки с той аккуратностью, с какой хирурги касаются кожи — будто выбирая не одежду, а маску, которую тебе предстояло надеть. Всё происходило в тишине — мягкой, липкой, натянутой, как шелковая ткань в её руках. —Пудра или тон? — спросила она, не оборачиваясь. Слова прозвучали ровно, без капли интереса, как если бы она спрашивала, в какой цвет выкрасить гроб. Как будто знала: выбор всё равно фиктивен. Ты не сразу ответила. Слова застряли где-то в груди, не желая выходить наружу. —Всё равно… — выдохнула ты, сжав пальцы на коленях так, что ногти врезались в кожу. Голос дрогнул, стал хриплым, будто заржавел от молчания, и на последних звуках сорвался вниз, как горький ком. Ульяна замерла. Медленно повернулась, чуть склонив голову набок. Глаза сузились, и уголки губ дёрнулись — не в улыбке, а в чём-то похожем на разочарование. —Неправильный ответ, — её голос стал на тон ниже, прохладнее, будто она говорила сквозь лёд. —«Всё равно» — это когда внутри уже ничего не болит. Когда даже злиться не на что. Когда сдалась. Ты опустила глаза. Вцепилась в край халата, будто в спасательный круг, будто от него зависело твоё дыхание. —А если… так и есть? — тихо, едва слышно. Губы почти не шевелились — ты боялась, что голос предаст, станет криком. Ульяна не ответила сразу. Повернулась к столику, взяла кисть, провела ею по ладони, словно проверяя на остроту. Медленно, с нарочитой сосредоточенностью крутила её в пальцах. —Тогда притворяйся, — наконец сказала она, и в голосе её прозвучала сталь, приглушённая, но холодная. —Делай вид, что живая. Сегодня ты снова — «идеальная дочь». С иголочки. С пустыми глазами. Как ты умеешь. Ты это умеешь. Ты всегда это умела. Ты сидела, выпрямив спину, как будто кто-то невидимый тянул тебя за ниточки. В зеркале — отражение: безупречное, отстранённое. Как манекен в витрине дорогого бутика. Только взгляд выдавал — ты устала. Слишком сильно, слишком глубоко. —Я устала, Уль… — прошептала ты и чуть подалась вперёд, глядя в зеркало, словно пыталась отыскать в отражении остатки самой себя. —Иногда мне кажется, я даже не человек. Просто красивая оболочка. Обёртка. Без содержимого. — голос ломался, как тонкое стекло под пальцами, и в нём было столько отвращения к себе, что даже тебе стало страшно. Ульяна склонила голову, прищурилась, как будто разглядывала тебя заново. Потом усмехнулась — уголки губ вздрогнули, но глаза остались холодными, будто она нарочно оставляла в себе лед. —Ну, красивая — это уже половина дела, — тихо заметила она, бросив на тебя взгляд исподлобья. —Многим и оболочки не досталось. Только кости и злоба. — она произнесла это так, будто отрезала. Ты попыталась улыбнуться, но улыбка тут же потухла. Она даже не успела добраться до глаз. —А живая? — спросила ты, не надеясь услышать ответ, потому что он, казалось, уже был известен. Пустой. Ульяна задержала дыхание, опустила кисть. Губы её сжались в тонкую линию. Затем она прошла мимо тебя и остановилась за спиной, положив ладони тебе на плечи — неожиданно тепло, будто в них остался жар чего-то человеческого. —С этим сложнее, — её голос стал почти материнским, хриплым от пережитого. —Здесь живым быть опасно. Тут любят тех, кто умеет молчать и красиво позировать. А ты — слишком настоящая. Это раздражает их. Ты кивнула. Глухо. Опустив взгляд на свои руки — тонкие, словно чужие. Ладони дрожали, как листья в ураган. —Даже маму… — выдохнула ты, и в голосе прорезалась боль. Никакой позы, никакой защиты. Только рана, открытая до нерва. —Особенно маму, — перебила Ульяна резко, с каким-то ядом, будто слова обжигали ей язык. —Она не видит тебя. Видит лишь, как ты смотрелась рядом с её кольцом Cartier. Как ты делала реверанс нужному человеку. Как ты улыбалась — неискренне, без радости. Ради неё.