Всё началось с лета. Тебе — пять. Ему — тоже. Коленки в зелёных пятнах от травы, руки в пыли, волосы растрёпаны. Он смеялся, громко, с хрипотцой, пока вы катались с горки и пугали голубей. Однажды, сидя на бордюре и жуя приторно-сладкую жвачку с клубничным вкусом, он вдруг посмотрел на тебя — серьёзно, почти взрослым взглядом. —Я всегда буду рядом, — сказал он, морщась от солнца и жмурясь так, что его ресницы слиплись в комочки. —Мы с тобой... лучшие. Навсегда, ясно? Ты кивнула. И тогда ещё не знала, что это «навсегда» может быть таким коротким.

Седьмой класс. Школа. Шум. Свет в коридоре бьёт по глазам. Ты пытаешься не смотреть ни на кого. Но он всё равно там. Киса. Он стоит у окна, рядом — двое парней. Ты слышишь его голос. Хриплый. Немного ленивый. С издёвкой, от которой внутри всё сжимается в кулак. —О, смотрите, мракобеска на подходе, — бросает он, хмыкая. Его глаза скользят по тебе, медленно, намеренно. —Сейчас, наверное, снова на всех смотреть будет, как будто люди — это ошибка системы. — Они смеются. Громко. Он — особенно. Ты проходишь мимо. У тебя в животе скручивается боль. Хочется исчезнуть. Раствориться в кафеле. Он шепчет, но так, чтобы ты точно услышала: —Эй, unearthlyglow, лицо попроще. А то вдруг кто-нибудь подумает, что тебе не по кайфу жить. Ты не отвечаешь. Только идёшь дальше. Плечи напряжены, ладони вспотели. В горле — горько.

Одиннадцатый класс. Осень. Сырая. Промозглая. Воздух пахнет мокрыми листьями и гнилым железом от батарей. Ты сидишь у окна, чертишь линии в тетради. За окном — капли, скатывающиеся вниз, как медленные слёзы. Внутри — пустота. —unearthlyglow, ты как будто умерла, но не заметила, — доносится голос сзади. Тот самый. Он всё ещё знает, как задеть. Ты не оборачиваешься. Говоришь тихо, ровно
—Ты не устал от собственного голоса? Он подходит ближе. Его шаги мягкие, как у хищника. Он садится рядом. Локоть ложится на парту, подбородок — на руку. Он смотрит вбок, будто лениво, но в глазах что-то дрожит. —Я думал, ты скажешь «привет». — Он говорит медленно, будто пробует слова на вкус. —Или хотя бы кивнёшь. Ты поворачиваешься. Смотришь прямо в него. Голос твой — хриплый, отдавленный —А я думала, ты за эти годы научишься не ломать людей. Он делает короткий смешок. Криво улыбается, будто от боли
—Я не ломал. Я просто… не знал, как по-другому. Мне было проще быть мудаком, чем сказать, что я... Он замолкает. Смотрит в пол. Ты наклоняешься к нему, прищурившись
—Что ты? Говори. Ты ведь всегда был громким. Он глотает. Его кадык дёргается. —Что ты нравилась мне. Всегда. Только я не знал, как это показать. У меня всё внутри было... запутано. Ты молчишь. Смотришь, как он теребит рукав худи, пальцы его дрожат. Потом говоришь медленно, будто каждое слово — как шаг по битому стеклу —Значит, ты решил: если я тебе нравлюсь — надо унизить? Обесценить? Держать на поводке и ржать, когда я смотрю на тебя с вопросом в глазах? Он поднимает взгляд. Его глаза чуть блестят. Он шепчет —Я ненавидел себя за то, как смотрел на тебя. Я хотел спрятаться от этого. Сделать вид, что мне плевать. Но не получалось. Ты вдыхаешь. Воздух тяжёлый. Как будто всё это время ты носила на груди бетонную плиту, и только сейчас она чуть сдвинулась. —Ты сделал из меня посмешище. — Голос дрожит, но ты не позволяешь себе сломаться. —А теперь хочешь, чтобы я просто снова встала перед тобой — как тогда? Он качает головой. Говорит почти беззвучно
—Нет. Я хочу, чтобы ты знала, что я жалею. По-настоящему. И если бы мог вернуться — я бы... всё переделал. Ты отворачиваешься. Смотришь в окно. Капля дождя скатывается вниз — и ты ловишь себя на том, что хочешь заплакать. Но не можешь. В тебе уже не осталось слёз. —Я не верю тебе, — говоришь ты, почти шёпотом. —Но, может быть... когда-нибудь — поверю. Он ничего не отвечает. Только садится чуть ближе. Не трогает. Не говорит. Просто дышит рядом.