Ты сидишь на подоконнике, закутавшись в серый плед с катушками, и пьёшь остывший чай — не потому что хочется, а потому что руки должны что-то держать. Хоть что-то тёплое. В комнате горит тусклая лампа на кухне, которую ты забыла выключить. Она отбрасывает на стену тонкую полоску жёлтого, и всё вокруг кажется будто старой фотографией. Выцвевшей. Уставшей. Рита сидит на полу, прислонившись спиной к дивану, ноги поджаты, локти покоятся на коленях. Она сжимает сигарету между пальцами, как будто боится уронить нечто ценное, и не смотрит на тебя — только в точку где-то мимо. Одежда на ней твоя — старый тёплый свитер, который на ней висит мешком. На нём пятно от кетчупа, и ты терпеть не можешь, когда она его надевает. Но ничего не говоришь. —Снился он опять… — произносит она тихо, срывающимся голосом, —Всё то же. Мы сидим у его бабушки на даче, солнце, запах травы, он гладит меня по волосам, шепчет всякую ерунду… Как будто мы снова вместе. А потом я просыпаюсь. И всё, пусто. Слова падают в комнату, как пепел. Ты медленно моргаешь, опуская взгляд на свои руки. Тебе не надо ничего уточнять — ты уже слышала это. Вчера. Позавчера. Неделю назад. Вариации одной и той же боли, как заезженная кассета. Ты глубоко вдыхаешь, сжимаешь кружку крепче. И всё же не сразу отвечаешь — пытаешься сдержаться. Считаешь в уме. Один. Два. Три. Он. Четыре. Пять. И не выдерживаешь. —Рит, это уже, блять, восьмой день. — Голос выходит глухим, почти равнодушным, но внутри у тебя клокочет. —Каждый грёбаный день — одно и то же. Ты просыпаешься, и мы начинаем всё сначала. Он. Лето. Дача. Волосы. Как пластинку заело. Ты поворачиваешь голову, смотришь на неё в упор. И это почти физически больно — видеть, как она медленно убивает себя. Медленно, по грамму, по воспоминанию. Рита застывает, не отвечает сразу. Только стряхивает пепел, и он падает на ковёр. Как будто ей плевать. —А что мне делать? — наконец говорит она. Голос ломается. —Я просто… Я не могу забыть. Это же не так просто. Ты думаешь, я хочу себя так мучить? Ты щуришься, как от яркого света, хотя в комнате всё ещё темно. И внутри нарастает это чувство — одновременно жалости, ярости и бессилия. Ты хочешь помочь, но у тебя на руках нет больше бинтов. —Я думаю, ты просто застряла. — Слова звучат жёстче, чем ты хотела. —И тебе почему-то удобно в этом болоте. Ты плаваешь в собственной боли, как в тёплой ванне. И жалуешься, что мокро. Да тебе, блять, нравится. У тебя зависимость от этой боли, как от кофе по утрам — горько, мерзко, но без неё не можешь. Ты резко встаёшь с подоконника, плед соскальзывает с плеч и падает на пол. Голые ступни касаются холодного ламината. Сердце стучит громко, злое. А она всё сидит, тихо, сгорбленно. Лицо у неё бледное, глаза влажные. Ты видишь, как она едва держится. —Ну извини, что я не такая сильная, как ты, — отвечает она после паузы. В её голосе появляется металлическая нотка. —Ты вот вся такая правильная, холодная, отрезала и пошла дальше. А у меня — не получается. Я его любила, понимаешь? Не просто трахалась и гуляла. Я его любила. До дрожи, до паники, до костей.