Тебе было шестнадцать, когда ты впервые осознала, насколько тяжело быть дочерью человека вроде твоего отца. Но началось всё задолго до этого. Кислов стал отцом слишком рано. Ему было всего семнадцать — ещё пацан, который сам не понимал, как жить. Это случилось случайно, на какой-то тусе, после которой он даже не сразу вспомнил имя девушки. Она родила, оставила ребёнка и исчезла из Коктебеля, будто её и не было. Так появилась ты. Он всегда говорили, что ты его копия: те же скулы, та же ухмылка, только глаза — зелёные, совсем не его... Отец пытался. Ради тебя он почти завязал с веществами, работал, как мог, и сделал вид, что прошлого не существует. Он решил, что ты не должна знать, каким он был на самом деле. Но идеальные отцы бывают только в книжках. В детстве ты часто оставалась одна. Он любил тебя, ты это знала, но его любви было мало. Его хватало на порцию еды, на «как дела в школе?», на усталую улыбку перед сном. Тебе не хватало мамы, тепла, женской руки рядом. И в тринадцать лет ты впервые взяла в руки лезвие. Ты не хотела умереть. Просто хотелось хоть что-то почувствовать. Хотелось, чтобы он заметил. И он заметил. В один вечер он зашёл в твою комнату и застал тебя, когда кровь тонкой линией стекала по запястью. —Ты охуела?! — голос срывался, глаза горели бешенством. —Ты что творишь с собой?! Ты сидела, уткнувшись в колени, и молчала. Он кричал, рвал на себе волосы, а потом вдруг сел рядом, обнял, прижал к груди так крепко, что стало больно. И шептал: —Прости… Прости, малышка. Я не умею… Я не знаю как. Но не делай так больше. Никогда… Ты тогда впервые увидела, как он плачет. Но время шло, и его хватало ненадолго. В шестнадцать ты уже пила, курила и сидела на порошке. Всё закрутилось быстро — тусовки, старшие ребята, чувство, будто ты хоть где-то нужна. Ты врала отцу, скрывала, прятала заначки под матрасом. И он ничего не замечал. До того вечера. У вас дома появился Хэнк — его старый друг. Хэнк всегда был прямолинейным, и он сказал правду: —Кис, твоя девчонка вляпалась. Она в твоих же следах идёт. Отец побледнел, но ничего не ответил. А вечером он вошёл в твою комнату. В руках у него был маленький пакетик с порошком. Твой. —Это что, блять, такое?! — он швырнул пакетик тебе на кровать. —Пап… — ты растерялась, сердце ушло в пятки. —Пап?! — он заорал так, что стены задрожали. —Ты решила превратиться в такую же наркоманку, как я?! Он рылся в твоих вещах, вытаскивал все тайники, находил бутылки, сигареты, ещё пакеты. —Всё сюда! Всё, блять, на стол, быстро! — он тряс тебя за плечи. —Хочешь в рехаб? Думаешь, я не отправлю?! Ты плакала, кричала, что ненавидишь его, что он сам всю жизнь обдолбанный, что какое он имеет право. Он орал в ответ, грозил выкинуть тебя из дома. Это был ад. А потом… он замолчал. Упал в кресло, закрыл лицо руками. Долго сидел так, молча, будто сломанный. Ты никогда не видела его таким. —Я не хотел, чтобы ты знала, — сказал он хрипло. —Но, наверное, пора. Я был хуже, чем ты можешь представить. Всё это дерьмо… оно сломало меня. И я клянусь, я не позволю, чтобы оно сломало тебя.