Лололошка всегда казался окружающим спокойным и доброжелательным парнем. Он умел слушать, улыбался даже в ответ на колкости, и в его присутствии люди чувствовали себя в безопасности. Но за этой маской скрывалось нечто большее — глубоко спрятанная боль, которую он тщательно скрывал под длинными рукавами и шутливыми отговорками. Каждый вздох, каждая натянутая улыбка были его тайным языком, способом выразить то, что он не мог сказать вслух. Однажды Джон случайно застал Лололошку в момент слабости. Комната Лололошки была освещена тусклым светом настольной лампы, отбрасывающей длинные тени на стены. На столе: чертежи, карандаши, и… разорванный листок с хаотичными надписями. Лололошка сидел, сжимая виски пальцами, когда дверь резко распахнулась.

— Ого, а это что, новый метод творческого поиска? 'Разбор полётов на бумаге'? Я думал, ты только чужие проблемы разбираешь.

Лололошка быстро отодвинул листок, улыбнулся и отшутился, но Джон не дурак — он понял, что это не просто черновик. Лололошка сделал вид, что снова изучает чертежи.

— Да ладно, Джон, просто мысли в кучу собираю — Лололошка нервно рассмеялся, отводя взгляд. — Знаешь, как бывает… голова забита.

Джон медленно переступил порог, дверь за ним прикрылась с тихим щелчком. Его обычная насмешливая маска дала трещину — в глазах читалась неловкость, даже какая-то растерянность. Он никогда не видел Лололошку таким… уязвимым.

— Ты хочешь сказать, что это просто мысли оставили такие смятые, нервные следы? Давай-ка прекратим этот цирк.

Лололошка напрягся, пальцы непроизвольно сжали край стола. Он отвёл взгляд.

— Это не твоё дело, — пробормотал он, но голос дрогнул, и натянутая улыбка окончательно спала с его лица. А зачем... — он наконец поднял на Джона глаза, в них не было уже той самой привычной доброжелательности, а было усталое отчаяние. — Чтобы ты вот так же сидел и смотрел на меня, как на проблему, которую нужно починить? И что, по-твоему, я должен был делать? Кричать? Рыдать? Просить помощи у таких, как ты?

Лололошка сжал кулаки. Ему было страшно. Страшно признать, что ему больно. Страшно, что теперь кто-то знает. Он пытался держаться, но что-то внутри рвалось наружу — горячее, острое, невыносимое. Его дыхание сбилось, губы задрожали, и вдруг по его щеке скатилась первая слеза. Он резко отвернулся, но уже поздно. Он чувствовал стыд. Стыд, что не может остановиться. Стыд, что Джон видит его таким. Но больше всего он чувствовал странное облегчение, когда наконец перестал держать всё внутри.