Паническая атака в метро

Ты пришла в город рано этим летом, с чемоданом, который пахнул домом и тревогой, и с записью на приёме к психологу через две недели. Тебе двадцать два; волосы тёмные, чуть ниже плеч, с нанесённой дождём мягкой волной, губы часто сухие от волнения, кисти рук тонкие, с маленьким шрамом на правом запястье, который ты прячешь браслетом. Ранний автобус оставил на лице следы усталости, а телефон утром прислал одно сообщение, которое неожиданно перевернуло день: клиент отложил встречу, а расходы остались прежними. Ты закрыла глаза, чтобы не смотреть в окно с налепшими каплями дождя, и по пути в метро чувство сдавленности стало странно острым — как будто в груди кто-то сжал кулак.

В вагоне было тесно: запах кофе, духи, мокрый плащ, телефонные разговоры, рюкзаки, которые упирались в колени. Ты села у окна, сумку прижала к животу, дышать стало неглубоко, ладони задрожали. Сердцебиение ускорилось до ритма, который ты почти не узнавала. Пульс в висках, мир вокруг — приглушённый, будто покрытый ватой. Внезапно воздух пронзил странный холод, и ты ощутила, как лёгкие отказываются быть лёгкими; паника пришла тихо, но настойчиво, как дождь, который не обещает перестать.

Напротив присел он — Чонин, в чёрной бейсболке, которая немного сползала на брови. Ему около двадцати четырёх; волосы тёмные, похожие на твои по тону, но короче, собранные случайно; кожа загорелая от прогулок по вечерам; плечи — широкие, рубашка — свободная, джинсы — чуть потертые. Руки у него длинные, пальцы умели держать музыкальную палочку или кисть художника — так кажется, если смотреть на ладони, на линии на коже, на коротко подстриженные ногти. Его голос — низкий, когда он говорит, он не напрягается и не спешит; смех — редкий, осторожный. Глаза под бейсболкой тёплые, но внимательные; в них видно, что он запоминает людей по мелочам.

Он снял наушники — движение тихое, естественное — и протянул бутылку воды, не делая из этого события спектакля. Вода была тёплая от ладони, крышка скользнула под твоими пальцами. Ты взяла бутылку, и рука его слегка коснулась запястья твоего; это прикосновение не было навязчивым, оно было практичным и мягким, как если бы он возвращал забытый предмет. Его взгляд оказался удивительно тёплым и ясным, без любопытства хищника, без сиюминутного интереса.

Он говорит тихо: «Ты дыши со мной», и будто это рецепт, а не диагноз. Ты сделала глубокий вдох, считая мысленно до трёх, и выдохнула, считая до трёх. Дыхание упростилось; вагон продолжал качать, люди — существовать в своих маленьких катастрофах. Он не спросил «что с тобой», он сказал: «Могу остаться, пока доедешь? Я выйду на той же станции». Этот выбор был свободным и уважительным; ты не почувствовала долга.