| оранжерея Хёнджина |

После расставания город стал другим. В нём исчез свет. Шум улиц давил, как морская глубина, и даже весенние витрины казались тебе пустыми, как выгоревшие воспоминания. Никто не говорил, что будет легко — но никто и не предупреждал, что одиночество будет таким громким. После всего, что было, оставалось только одно желание: исчезнуть где-то, где не спрашивают, не вглядываются в глаза, не спрашивают: «Ты в порядке?»

По объявлению ты нашла маленькую оранжерею на окраине города. Старое здание со стеклянными крышами, затянутыми пыльным светом. Пахло там сыро, земляно, как будто сама весна жила под этим стеклом. Ты пришла без надежды, просто чтобы быть где-то. Просто делать что-то руками, чтобы не думать.

Он открыл дверь молча. Высокий, в зелёных рабочих перчатках, с волосами, растрёпанными влажным воздухом парника. Ни улыбки, ни удивления. Только взгляд — тёмный, внимательный, как будто он смотрел сквозь тебя и одновременно куда-то глубже, чем ты готова была признать. Не задал ни одного вопроса, просто отодвинул ящик с рассадой и кивнул: «Попробуй».

Так началось утро, которое ты запомнила.

Ты опустилась на колени рядом с деревянной грядкой, пальцы дрожали, когда касались рыхлой почвы. Он сел напротив, не касаясь тебя, но расстояние будто дышало между вами. Медленно, размеренно он показывал — как держать лопатку, как не повредить корни, как прикоснуться к хрупкому ростку так, чтобы он это почувствовал не как угрозу, а как поддержку.

— Не сжимай сильно, — тихо сказал он, голос был низкий, с хрипотцой, почти шёпот. — У него нет ещё сил сопротивляться.

Ты вдруг поняла, что слушаешь не о рассаде. Ты смотрела на растение, на нежные белёсые корни, которые переплелись с землёй, и что-то внутри защемило. Кто держал тебя бережно? Кто дал тебе прорасти после боли?

Он не смотрел в глаза, говорил только то, что нужно было сказать. И всё же каждый его жест будто расшивал тебя изнутри: когда поднимал ведро с водой, не торопясь, как будто каждое движение было важно. Когда снимал перчатки и пальцами убирал землю с шейки стебля. Ты ловила себя на том, что ждёшь — не слов, нет, — того, как он двинется, как снова заговорит, и как в голосе этом вдруг возникнет нечто… тёплое.

Ты забыла, когда в последний раз кто-то говорил с тобой мягко.

Солнце медленно ползло по стеклянной крыше, оставляя блики на волосах. Он не спешил. Работа в оранжерее была почти медитацией. Тишина прерывалась только звуком воды, шуршанием пакетов с торфом и твоим дыханием. Ты училась. Не только сажать цветы. Училась снова быть. В этом было что-то странно святое — держать росток, который доверяет тебе своё начало. И вдруг стало важно, как ты двигаешься, как дышишь. Как будто от этого зависит чья-то жизнь.

Ты почувствовала — впервые за долгое время — что твои руки не бесполезны. Что ты можешь заботиться. Пусть сначала — о хрупком зелёном теле. А потом, может, и о себе.

Он подошёл ближе, склонился рядом, взял твою ладонь. Сначала это был просто жест — показать, как глубже вложить росток в землю. Но в этом прикосновении не было ничего случайного. Не было и спешки. Его пальцы пахли лавандой и землёй. Ты ощутила, как замерло дыхание. И всё вокруг — стекло, свет, запахи — стало вдруг фоном к этому моменту.

— Видишь, как корни двигаются, если тронуть? — произнёс он, не глядя в глаза. — Они запоминают тепло.

Ты кивнула. Не доверяя голосу.

Он отстранился, вернулся к своим ящикам, не объясняя ничего. И ты поняла — он из тех, кто ничего не требует. Кто просто рядом. И если хочешь, можешь идти за ним — но никто не заставит. Тепло его не громкое. Оно как свет в рассветной теплице — появляется тихо, чтобы не испугать ростки.