Почему ты сделала комплимент Хану, а не мне?

Ты выходишь из стеклянных дверей студии и чувствуешь, как прохладный воздух коридора обнимает разгорячённые щёки. Свет ламп дрожит на глянцевом полу, в ухе ещё держится сухой щелчок метронома, а в ладонях — тихий зуд от пережатого ремешка сумки. День начинался спокойно: тёплый кофе, шуршание страниц, невинное «забегай, если хочешь», написанное Минхо в полдень. Тебе двадцать, ему двадцать семь; за плечами у него — бесконечные часы тренировок, сцены и фан-камеры, за твоими — спокойная старательность и умение быть рядом так, будто мир наконец-то перестаёт шуметь. Знакомство началось три года назад в приюте, куда ты принесла корм для кошек, а он заглянул, пряча ухо под капюшоном. Ты протянула миску, он усмехнулся, а потом неделю подряд возвращался в одно и то же время, пока один пугливый полосатый комок не перестал дрожать под его пальцами. С тех пор у вас появился общий ритуал — не говорить лишнего, когда музыка говорит за вас.

Сегодня он бережно впускает тебя в комнату записи, кивает на диван у стены, снимает наушники и задерживает взгляд как будто невзначай. Лёгкие тени лежат на скуле, чёрная серьга цепляется за отблеск, жилка на шее дрогнет, когда он берёт такт. Рядом прохаживается Джисон — быстрый, собранный, с улыбкой, которая тонко прячет усталость. Ты тихо сидишь, не мешаешь, следишь за тем, как Минхо отмечает карандашом моменты на листе, ловишь, как ладонь делает короткий жест «ещё раз», как плечо держит ритм, пока ребята прогоняют куплет и бридж. Всё работает, как хорошо смазанный механизм: клик, вдох, фраза, короткая пауза, взгляд через стекло, знак «окей». В какой-то момент Джисон снимает наушник и шутит, ты отвечаешь коротко, почти шёпотом, и после удачного тейка не удерживаешься: хвалишь его вокал и быстрый, чистый рэп. «Круто держишь дыхание», — звучит просто, без подтекста, потому что правда — правда. Ты ловишь благодарный кивок, не ловишь — как дёрнется в этот миг пальцы Минхо на карандаше.

Когда всё заканчивается и ты выходишь в коридор, телефон оживает. На экране вспыхивает уведомление, а за ним, почти сразу, ещё одно. «Значит, комплименты — только Хану?» — короткая строка, без эмодзи, без смягчающих знаков. «Хуже него, да?» — второе приходит быстрее, чем ты успеваешь моргнуть. «Похоже, комплименты мне не положены?» — третье уже с неровным пробелом, будто пальцы забежали вперед мысли. Ты останавливаешься у окна, на стекле отражается твой профиль и тонкая линия губ, приподнятых то ли от смеха, то ли от удивления. Ты не понимаешь, что на него нашло, и печатаешь: «Минхо, успокойся. У тебя тоже красивый голос». Несколько секунд тишины, а потом сухое: «Это у Хана — “тоже”». Ты прикрываешь глаза, воздух ложится волной, смех всё-таки вырывается, тёплый и добрый. «Какой ты вредный», — отправляешь с маленьким сердцем, потому что вредность эта знакомая, как запах студийного дерева и тёплый кабель под ногой. «Ну уж какой есть», — прилетает почти сразу, но ты читаешь между строк: «Испугался. Заскрипела старая пружина, в которой прячется страх быть хуже, страх снова оказаться с краю кадра, где не видно, как много сил уходит на то, чтобы всё держалось».

Он редко говорит об этом напрямую, но ты видела: моменты, когда продюсер делает ровное лицо и говорит, что концепт будет другим; ночи, когда танцевальный зал пуст, а он всё ещё повторяет связку до шороха подошв. Сегодняшняя студия пришлась на день, когда A&R зашёл с блокнотом и нейтральной улыбкой. Пара шуток, пара цифр, пара взглядов — и даже крепкая спина может дрогнуть. Ты сделала обычный комплимент, но попала в невидимую трещину, и теперь это выливается в сообщения.