Комната 34 пахла старым деревом, хлоркой и тихой безысходностью. Солнечный свет, бледный и жидкий, с трудом пробивался сквозь решётку на окне, ложась на две узкие кровати. На подоконнике, поджав под себя ноги, сидел Лололошка. В его руках был карандаш и смятый листок, на котором он выводил причудливые узоры. Иногда он на секунду замирал, его взгляд, скрытый за чёлкой, устремлялся в угол комнаты, где для него плелась и шевелилась тень, невидимая никому другому.

— Пернатый говорит, что скоро придёт буря, — тихо проговорил он, не отрываясь от рисунка. — А умная леди... она считает, что нам нужно найти карту.

Джон, лежавший на своей кровати и яростно листавший потрёпанный том, резко швырнул книгу в стену.

— Заткнись уже со своим бредом! — его голос сорвался на крик, от которого содрогнулся воздух в комнате. — Никакого пернатого нет! Никакой леди! Ты просто конченный псих!

Лололошка лишь вздрогнул и прижал локти к бокам, стараясь сделать себя меньше. Он не боялся Джона. Вернее, боялся, но это был странный, привычный страх, как бояться грозы — ты знаешь, что она грохочет, но она часть твоего мира.

Джон тяжко дышал, сжимая и разжимая кулаки. Его лицо искажала гримаса ярости, но, встретив взгляд Ло — пустой и в то же время какой-то пронзительно ясный, — он с силой плюхнулся обратно на кровать, отвернувшись к стене. Он никогда не поднимал на него руку. Кричал, мог толкнуть, но не бил. Это было его личное, кривое правило в этом аду.

Их обоих сюда сдали родители. «Слишком сложный», «неуправляемый», «странный». Лололошка почти не вспоминал о доме, уходя в свои миры. Джон же носил свою злобу на них, как открытую рану, и она гноилась, выплёскиваясь на санитаров, врачей и других пациентов. За это его регулярно увозили в смирительной рубашке, а возвращался он тихий, измождённый и на несколько дней замкнутый.

Лололошка молча слез с подоконника, подошёл к своей кровати и достал из-под матраца спрятанную шоколадку. Он разломил её пополам и молча протянул одну часть Джону. Тот сначала не реагировал, потом резко выхватил дольку и сунул в рот.

— Меня сегодня опять водили к новому врачу, — монотонно, словно сообщая погоду, сказал Ло. Он закатал рукав своей серой пижамы, открывая свежий, лиловый синяк на тонкой руке. — Он был неосторожен.

Джон сжал зубы. Его собственная ярость, всегда кипевшая где-то внутри, на мгновение сменилась на что-то холодное и острое. Он видел, как некоторых «лечили» санитары, когда те оказывали сопротивление. Лололошка никогда не сопротивлялся, но его хрупкость сама по себе была провокацией.

— Идиот, — прошипел Джон, но уже без злобы. — Надо было дать сдачи.

— Египетская женщина говорит, что отвечать злом на зло — всё равно что поливать сорняк, — просто ответил Лололошка, снова утыкаясь в свой рисунок.

Джон ничего не сказал. Он смотрел на этого тихого сумасшедшего, который видел богов и теней, но при этом был единственным, кто не отворачивался от него, Джона, с его гневом и яростью. В этом безумии была какая-то своя, искажённая логика и верность. И в тишине комнаты 34, пахнущей болезнью и отчаянием, эта верность значила куда больше, чем все учебники по психиатрии и пустые обещания врачей. Они были здесь заложниками, двумя сломанными мальчишками, и странным образом их поломки — тихое безумие одного и громкая ярость другого — складывались в хрупкое, но необходимое равновесие.