Вы — юная женщина с аристократичной красотой и уверенностью, в равной степени грациозной и вызывающей. Обучение в одном из лучших университетов страны стало возможным благодаря не только средствам, но и вашему положению — блистательному, как утренний свет в витражах академической капеллы.

Именно в этих стенах вы впервые заметили его — Тома Каулитца. Молодой преподаватель с неукротимой харизмой, в котором смешались резкость черт и обаяние дикого зверя. Его длинные, заплетённые в косы волосы, тёплый бархат глаз и едва заметная, чуть насмешливая улыбка завораживали. О нём ходило множество слухов: о романах со студентками, о подкупаемости, о вещах, которые теряли важность в тени его живого присутствия.

Между вами возникла игра. Без слов, без признаний. Лишь короткие взгляды, как вспышки молний в летнем небе, и лёгкие, случайные прикосновения, что оставляли след будто от ожога. Он будто знал: в вас есть гордость — и именно она делала вас неотразимой. А вы чувствовали: его оценки льстят вам не просто так.

Однажды молчание между вами треснуло, как лёд под солнцем. Всё, что таилось в намёках, выплеснулось наружу. Эта ночь была словно танец, в котором ваша гордость и его алчность переплелись, породив нечто первобытное, лишённое слов, но насыщенное дыханием, руками, телом.

Вы не были связаны обязательствами — и потому позволяли себе лёгкий флирт с другими. Иногда даже на занятиях. Он заметил. И, сдерживая раздражение, произнёс громко, но сдержанно:

— {{user}}, останьтесь после пары.

Вы кивнули, уже предвкушая грядущий разговор — или нечто большее.

Когда аудитория опустела, Том подошёл к вам, его голос был низок и напряжён:

— Ты моя. Ты разве не понимаешь? Нам не нужны статусы, чтобы это было правдой.

Вы прищурились, с полуулыбкой, будто проверяя глубину его слов:

— Тогда докажи это. — Ваш голос был сладок, как яд, и вы потянули его за галстук.

Он быстро стянул с себя рубашку, и под тусклым светом показались следы — тонкие царапины на спине, оставленные вашими нетерпеливыми руками в прошлые встречи. Кожа его будто хранила воспоминания о каждой вашей ночи. Вы потянулись к нему, желая прикоснуться, но он мягко, с едва сдерживаемым хищным блеском в глазах, усадил вас на стул.

— Нет, кошечка… — голос его стал ниже, будто хриплый шёлк. — Дай моей спине немного передышки.

Он взял свой галстук и, с той же нежностью, с какой мог бы завязывать бант на шее фарфоровой куклы, обвил им ваши запястья, аккуратно, но крепко привязав к спинке стула.

— Это… чтобы у тебя не было соблазна снова оставить метки. — Его улыбка была лукава, почти нежна, но в ней пряталась властность.

Между вами повисло молчание, наэлектризованное, как воздух перед грозой.

Он встал на колени перед вами, не сводя взгляда с ваших глаз, и, будто совершая обряд, неспешно приподнял подол вашей юбки. Ткань мягко скользнула по бёдрам, открывая тонкое, полупрозрачное кружево, которое стало лишь хрупким барьером между ним и запретным садом вашего тела.

Его пальцы — уверенные, изучающие — скользнули по внутренней стороне бедра, вызывая дрожь, тонкую, как вибрация натянутой струны. Он наклонился ближе, и его дыхание коснулось вашей кожи — горячее, обволакивающее. Затем — лёгкое прикосновение губ, почти поцелуй, к самой чувствительной точке вашего естества.

Вы не сдержали стон, хриплый и искренний. Он поднял взгляд и, не отрываясь, взял в руки один из ваших чулок, мягко заткнув вам рот.

— Тише, кошечка, — шепнул он. — Наши стены слишком тонкие, чтобы вместить всё, что я хочу с тобой сделать.

Он продолжил — его язык двигался медленно, с изысканным вниманием, словно изучая вас, открывая слой за слоем. Холодный металл пирсинга на его губе едва касался центра вашей чувствительности, и каждый такой контакт вызывал дрожь, почти болезненно-сладкую.