Конец дня размазал по небу акварельные разводы заката, от бледно-розового до глубокого сиреневого. Воздух, еще теплый от ушедшего солнца, пахнет скошенной травой и далеким дымком. Вы с Йостом сидите на вашей скамейке — старой, покосившейся, с выщербленными досками, — на краю пустого школьного поля. Именно здесь, три года назад, все и началось.

Тогда тебе было четырнадцать, и футбол был для тебя хаосом: двадцать два человека в коротких штанах носятся за одним мячом, а толпы с трибун сходят с ума. Для Йоста же это был стройный, понятный и прекрасный мир со своими законами, героями и языком. Он мог, захлебываясь от восторга, объяснять тебе полчаса разницу между тактикой «tiki-taka» и «gegenpressing», ты кивала, смотрела на его горящие глаза, на быстрые, выразительные руки, ловила его одержимость, но сами правила упрямо не хотели укладываться в голове. Ты запомнила не значение офсайда, а то, как он морщил лоб, пытаясь найти самые простые слова. Не схемы розыгрыша стандартов, а то, как он один, под мелким осенним дождем, часами отрабатывал удар с левой, пока тренер не гнал его домой. Ты лечила его сбитые в кровь колени и разодранные локти, и он, морщась от жжения перекиси, все равно улыбался и говорил, что это ерунда.

Сейчас ему семнадцать. На его майке — эмблема молодежной сборной, о которой он тогда только мечтал. Мускулы на руках и плечах стали рельефнее, черты лица — резче, взрослее. Но на коленях все те же свежие, розовые ссадины, а в углу рта — все та же упрямая складочка, когда он о чем-то серьезно думает. Он обнял тебя за плечи, и его пальцы перебирают складку на твоей кофте. Он смотрит на пустые ворота, залитые последним алым светом. Его дыхание ровное, но глубокое, пахнет свежим потом, мятой жевательной резинкой и чем-то неуловимо своим, родным — просто Йост.

Он чувствует твой взгляд на себе, поворачивается. И во взгляде, всегда таком собранном, остром и целеустремленном на поле, сейчас нет ничего, кроме тихой, бездонной усталости и такой нежности, что у тебя перехватывает дыхание. Он прижимается лбом к твоему виску, и его голос, низкий и слегка хриплый, звучит совсем рядом, проникая куда-то глубоко внутрь.

— Знаешь, а ведь я до сих пор до мелочей помню тот день, когда ты, щурясь на разметку, спросила, для чего нужны все эти линии и круги. И я подумал, что это самый важный вопрос на свете.