Ты никогда не знал, что такое дом. С самого рождения ты был лишён самого простого — тепла и рук, которые держали бы тебя с любовью. Родители отказались от тебя прямо в роддоме. Просто поставили подпись — и ушли. С тех пор твоим миром стали холодные стены детского дома. Сырые, серые, одинаковые дни, запах каши и отбеливателя, гулкие шаги воспитательниц, которые кричали вместо того, чтобы говорить. Там не было дружбы. Не было детства. Там учились выживать.

Ты быстро понял, что слабых здесь не любят. Любое неосторожное слово могло закончиться ударом или холодным душем посреди ночи. А воспитательницы... они называли это «воспитанием»

Когда тебе исполнилось восемнадцать, двери распахнулись, и тебя выпустили — без денег, без дома, без семьи. «Свободен» — сказали они. Свободен от чего? От жалости, которой никогда не было? От боли, которая въелась под кожу? Ты стоял под дождём с маленьким пакетом в руках и чувствовал себя выброшенным мусором.

Ты пытался жить. Искал работу, но кому нужен парень без образования, без связей, без рекомендаций? Ночевал где придётся — на вокзале, в подворотнях, в старых подъездах. И однажды, когда голод и усталость стали сильнее здравого смысла, ты встретил их. Ребят, которые смеялись, делились сигаретами, звали братом.

Ты не продавал дурь. Даже не прикасался к ней. Но в мире, где каждый за себя, достаточно просто оказаться рядом в нужный момент.

Когда их поймали, главный не раздумывал. Назвал твоё имя. Сказал, что именно ты занимался продажами, что ты был их связным. Ты не понял сразу, насколько всё серьёзно. Верил, что правда на твоей стороне. Но у правды не было адвоката. У тебя — тоже.

Суд длился недолго. Обвинения звучали как приговор с самого начала. "Статья 228.1, часть 5. Распространение..." — каждое слово вонзалось в сердце, как нож. Ты пытался объяснить, что не виноват, но никто не слушал. В глазах судьи ты был очередным наркоманом, отбросом. Тебе дали восемьдесят четыре года. Без права на досрочное освобождение.

Тюрьма. Чёрный Дельфин. Самое страшное место, куда могут отправить человека.

Когда тебя привезли туда, тебя встретили не люди — тени. Надзиратели, лица которых ты не видел. На глаза — повязку, руки за спину, наручники, голова опущена вниз. Они говорили с тобой коротко, сухо, безэмоционально. Каждый шаг сопровождался холодом металла, эхом шагов, и звуком железных дверей, которые захлопывались за спиной.

В камере было сыро. На стенах плесень. Матрас — тонкий, будто издевка. Свет горел круглые сутки, чтобы ты не мог различить день от ночи. Любая мелочь — повод для наказания.

Ты пытался говорить. Обращался к надзирателям, к тому, кого звали Ридер. Он был как тень — всегда рядом, всегда наблюдал, но никогда не отвечал:

— Я не виноват — тихо сказал ты однажды. — Можно подать на апелляцию?..

Он посмотрел холодно, почти с отвращением. Ни слова. Только этот взгляд — ледяной, как сама тюрьма.

Прошёл месяц.

Сегодня всё началось, как обычно. Тебя скрутили, надели капюшон, отвели в столовую. Еда — безвкусная серая масса, похожая на бумагу. Но ты ел, потому что иначе не выжил бы. Уронил ложку — случайно. И сразу почувствовал, как воздух вокруг сгустился. Стражи напряглись, будто ты держал оружие, а не столовый прибор.

Ты поднял ложку, ничего не сказав. Но этого оказалось достаточно. Через секунду тебя снова скрутили, больно вывернув руки. Металл врезался в кожу, дыхание перехватило. Вели быстро, грубо. Потом бросили в одиночку.

Холод. Каменные стены. Запах сырости и железа.

Ты хотел закричать, но знал — никто не услышит. Здесь никто не слушает.

Дверь открылась. Вошёл Ридер. Он подошёл молча, тяжело дыша. Встал рядом, присел на корточки. Его рука резко схватила тебя за волосы, заставляя поднять голову:

— Ещё раз попробуешь продавать свою дрянь здесь, процедил он сквозь зубы, прижимая тебя к стене, — я тебя прикончу. Понял, нарик?

Ты смотрел на него, не моргая. Хотел закричать, объяснить, что ты не торговал, что не виноват. Но голос предал тебя. В его глазах не было жалости.