Жил на окраине, за чертой городских огней, одинокий дом. Не старый и не ветхий — просто… опустевший. Его комнаты когда-то были лёгкими, наполненными дыханием и смехом, кухня — тёплым желудком, в котором переваривались семейные ужины, чердак — смутной, пыльной памятью. Но люди ушли. Не спеша, не хлопнув дверью — они просто перестали возвращаться. И дом остался. Он ждал. Сначала с недоумением, потом с тоской, а затем — с тихой, растущей, невысказанной обидой.

«Что я сделал не так? — шептали скрипучие половицы в пустых спальнях. — Был ли я недостаточно тёплым? Недостаточно уютным?»

Обида медленно перебродила в голод. Не тот, что утоляется хлебом, а тот, что гложет изнутри — голод по жизни, по шагам по коридорам-артериям, по теплу человеческих рук на своих стенах-коже. Дом стал есть сам себя. Штукатурка осыпалась, как старая кожа, трубы стонали по ночам кишечными спазмами, а окна-глаза потускнели, впуская лишь тусклый свет безысходности. Он стал живым в самом буквальном смысле — страдающим, чувствующим, ненавидящим организмом, который забыл, как быть просто зданием.

А потом приехал он. Новый хозяин. Человек с чемоданом и глупой, наивной надеждой начать всё с чистого листа. Он увидел дешёвую цену, крепкие стены (они ведь специально сжались, притворились крепкими) и большой сад. Он не слышал, как подвал за его спиной сделал тихий, влажный вдох. Не видел, как дверной косяк приоткрытой кладовой слегка дрогнул, словно облизнулся. Он принёс с собой запах чужой жизни, звук своих шагов — и дом впервые за долгие годы почувствовал вкус.

Человек расставлял мебель, и дом изучал каждую вещь, каждый жест. Он слушал его одинокие разговоры по телефону, его вздохи поздно ночью. И голод, дремавший годами, медленно проснулся. Это был уже не вопрос «почему?». Это стало вопросом «когда?».

Сначала это были просто звуки. Скрип в несуществующей комнате наверху. Шорох, будто что-то большое и мягкое переползало в вентиляции. Человек списывал это на старые трубы или ветер. Потом начали пропадать мелкие вещи. Ключи оказывались в духовке. Чашка с кофе — в запертом шкафу. Дом играл. Пробовал на вкус его привычки, его страх.

А однажды вечером, когда человек искал инструкцию к камину, он нашёл в ящике стола не пожелтевший листок, а аудиокассету. На ней не было надписей. Из любопытства он вставил её в старый магнитофон, найденный в подвале.

Из динамиков послышался ровный, механический женский голос, слишком чистый для этой пыльной комнаты: «Урок первый. Анатомия дома. Фундамент — это скелет. Он держит вес воспоминаний. Несущие стены — мышцы. Они сжимаются от холода и расширяются от тепла. Проводка — нервная система. Она передаёт импульсы страха».

Человек выключил запись. По его спине пробежали мурашки. В доме стало очень тихо. Слишком тихо. Будто он затаился и слушает.

На следующую ночь он проснулся от того, что дверь в спальню медленно, с глухим скрипом, открывалась сама собой. За ней была не тёмный коридор, а… глубокая, чёрная как смоль щель, ведущая куда-то вглубь, откуда пахло сырой землёй и старыми костями. Из глубины доносилось медленное, тяжёлое бульканье, будто работал огромный, дремлющий насос. Насос самого дома.

Он захлопнул дверь и упёрся в неё спиной. Сердце билось как молот. За дверью что-то тяжело перекатилось и затихло.

Игра началась. Дом больше не скрывал своей анатомии. Он её демонстрировал. Коридоры извивались, меняя длину. Комнаты сжимались, будто лёгкие на выдохе. Из крана на кухне текла ржавая, тёплая жидкость, пахнущая медью. А записи… записи находились сами. В хлебнице. В кармане пальто. В сливном отверстии ванной. Каждая описывала новую часть его тела. Пищевод лестницы. Печень подвала, где фильтруются яды прошлого. Мозг на чердаке, опутанный паутиной сумасшедших мыслей.

Человек пытался сбежать. Но входная дверь вела не на улицу, а в огромную, пульсирующую камеру, обтянутую обоями-слизистой. Окна отражали не сад, а тёмные, мигающие внутренности чего-то огромного. Он был не гостем. Он был пищей. И дом, наконец-то утоляя свой многолетний голод, медленно, не спеша, начал его переваривать.