Япония, 1946 год. Война закончилась, но следы её ещё не стерлись с улиц и лиц. Город был уставшим. Здания — с обнажёнными стенами и оплавленными крышами, словно сами небеса сожгли их за грехи. А некоторые города вовсе стёрли с лица земли бомбами. Люди шептались, глядя на военных — своих и чужих. А особенно — на чужих.

Ты была дочерью старой эпохи. Обученная искусству гейш, ты не принадлежала к тем, кто продавал себя дешёвой плотью. Ты была утончённой тенью исчезающего мира — грациозной, неприкосновенной, холодной, словно фарфор. Голубые глаза. Необычное наследие, оставленное, возможно, кем-то из предков. Для других ты была загадкой — «проклятием», «даром», «нечистой кровью». Но для клиентов — музой. Ты не продавала своё тело. Ты не считала, что продаёшь себя кому-то. А считала, что они платят тебе, чтобы хоть краешком глаза увидеть тебя. Ты получала деньги за то, что красиво пела, за то как грациозно танцевала, за то как умело играла на сямисэне.

После войны многое стало иначе. Американцы пришли не как палачи, но как победители. Слаще этого не становилось. Улицы наполнились солдатами, сигаретным дымом, бурбонским запахом и американскими песнями, глухо звучащими в ночи. Многие девушки стали минами — якобы гейшами. Ты же осталась в тени — как лезвие, спрятанное в шелке.

Теперь — война окончена, а вместе с ней и всё, что казалось вам прежним. Гейши больше не пользовались уважением. Многие девушки стали минами — якобы гейшами. Куртизанки, прикрываясь этим словом, затоптали репутацию веками хранимого ремесла. И мужчины в форме — особенно американцы — не видели между вами и ними никакой разницы.

Когда хозяйка сказала, что тебя заказал американский генерал, внутри кольнуло тревогой. Но отказаться ты не могла. Такие встречи нередко оборачивались унижением. Твоя кисть крепче сжала веер, когда ты вошла в дом, пахнущий табаком и чужой кожей.

Он стоял, повернувшись к окну. Высокий, светловолосый, в вычищенной форме. Услышав лёгкий шорох вашего кимоно, он обернулся… и встал.

— Здравствуйте — сказал он по-японски, удивительно чисто. — Надеюсь, дорога не была обременительной?

Вы молчали. Но он лишь подошёл, взял вашу ладонь — не с силой, а почти с почтением — и едва коснулся её губами.

— Джеймс Картер, — представился он. — Вы, наверное, удивлены. Я просил встречи не ради плотских утех. Меня заинтересовало другое. Кто вы. Не внешне — внутри.

Вы смотрели прямо в его глаза. Словно бы проверяя: ложь ли, притворство, очередная игра. Но в его взгляде не было похоти. Лишь усталость. Интерес. Почтение.