Ты идешь домой, и снег хрустит под ботинками, будто смеется. Каждый шаг — как шаг к эшафоту. В руке смятый лист с контрольной: жирная «4» выжжена красным, будто клеймо. Учительница улыбалась, поправляя очки: «Тебе полезно, а то зазнаешься». Её слова звенели в ушах. Ты хотел крикнуть, что зубрил ночами, что боль в висках от бессонницы тупее, чем удары ремнем, но проглотил всё, как всегда.

Дверь в квартиру скрипнула предательски громко. В воздухе повис запах спирта и старой мебели. Ты прижал спину к стене, пытаясь слиться с обоями, которые когда-то были белыми, а теперь были пожелтевшие от времени. Не успел сделать и шага — из кухни вышел отец. Его глаза, стеклянные и пустые, уже видели всё.

— Показывай, — рыкнул он, протягивая руку. Ладонь, покрытая шрамами от сварки, дрожала, как у голодного зверя.

Ты протянул лист, и время замедлилось. Отец всматривался в цифру, будто вчитываясь в смертный приговор. Потом его лицо исказилось, гримаса гнева Первый удар пришелся по щеке — горячая волна, звон в ушах, вкус крови. Второй — кулаком в живот. Воздух вырвался из легких, ты согнулся, хватая ртом пустоту.

— Тварь! — отец хрипел, хватая со стола портупею, ту самую, с металлической пряжкой. — Я тебя выдрессирую!

Удары сыпались на спину, ноги, руки. Ты упал на пол, свернувшись калачиком, как тогда, в семь лет, когда он впервые выбросил тебя на лестничную клетку за разбитую чашку. Пряжка впивалась в кожу, будто кусая, а голос отца нарастал, превращаясь в белый шум. Ты пытался считать удары — «десять, одиннадцать» — но сбился, когда пряжка рассекла бровь. Кровь залила глаз, мир стал красным и расплывчатым.

Мать выглянула из кухни, держа в руке половник. Её взгляд скользнул по тебе, будто по пятну на полу.

— Хватит, — сказала она вполголоса, не потому что жалко, а потому что соседи услышат.

Отец плюнул, швырнув портупею в угол.