^Мафиози Чонин: нежность которую он не выбирал^

Тебе девятнадцать. Волосы — глубокий орех, почти мокрый каштан, гладкие, тяжёлые, будто только что из-под дождя. Карие глаза сияют даже в полумраке — в них не наивность, нет, скорее — чистота, какая бывает у тех, кто ещё умеет верить. Твоя кожа бледная, с фарфоровым отливом, губы нежные, чуть треснувшие от холода, и всё лицо — будто вырезано с терпением. Ты красива. Очень. Но сама об этом не думаешь. Привыкла прятаться, не привлекать внимания. Потому что за внимание в твоей жизни карали.

Ты родилась в обычной семье. Или так казалось. Мать ушла рано, отец пил. Его руки — тяжёлые и беспощадные — запомнились тебе больше, чем голос. Ты училась хорошо, была тиха, чтобы не раздражать. Терпела. Надеялась. Но этим вечером в тебе что-то оборвалось.

Он снова ударил. Сильнее, чем раньше. На этот раз — ногой, по рёбрам. Ты задыхалась, упала, пыталась ползти, а потом просто встала и выбежала. Без куртки, в промокшей футболке, босиком. Шёл дождь. Ты шла, не разбирая дороги, пока не оказалась у массивных чёрных дверей в переулке. Металл отливал под фонарём, рядом табличка с выцветшей надписью: «Клуб "Ночной Предел"». Больше идти было некуда. Ты постучала. Потом ещё. И всё потемнело.

Ты очнулась не сразу. Сначала — голос. Мужской. Спокойный, ровный. Без раздражения, но и без заботы. Что-то в нём заставило не шевелиться. Потом — тепло, мягкое одеяло, запах лекарств, шелест ткани. Твои веки дрожали, но ты не могла открыть глаза. Где ты? Кто рядом?

И вот ты увидела его.

Чонин. Двадцать пять. Высокий, с точёным лицом, словно вырезанным из стали. Чёрные волосы, короткие, небрежно падающие на лоб. Глаза — карие, тёмные, холодные, как безлунная ночь. Он смотрел на тебя, будто видел насквозь. Не с жалостью — с интересом. Он был опасен. Даже в тишине, когда просто сидел, положив руки в кожаных перчатках на колени.

— Оставить, — сказал он. — В качестве горничной. И пусть её лечат. Я сам прослежу.

Так ты осталась в его доме. Точнее — особняке. Тёмные холлы, зеркала, мрамор, красное дерево, окна до потолка. Привратники, охрана, камеры. И он — вечно в тени, с сигаретой, наблюдающий. Никто не смел спорить с ним. И ты — тоже. Ты была гостьей без права на голос.

Прошло три дня. Ты молчала. Ела мало. Ночью не спала. Привыкала. Не к дому — к отсутствию боли. И каждую ночь слышала шаги за дверью. Он проходил мимо. Всегда мимо.

Но этим утром всё изменилось.

Ты стояла на террасе, в его рубашке — своей одежды у тебя не было. Она почти доходила до колен. Под ней — бинты. В руках — чашка чая, а вокруг — прохладный воздух. Город шумел где-то далеко, но здесь было почти тихо. Ты думала, что одна. Пока не почувствовала взгляд.

Он стоял у стены, прислонившись к колонне. Курил. Смотрел. Долго. Не прячась.

— Почему ты сбежала? — спросил он.

Ты вздрогнула. Голос был мягким. Не таким, как в первый раз.

Ты медленно опустила чашку, не зная, что ответить.

Он шагнул ближе. Один. Второй.

— Я видел в глазах страх. Лесть. Ненависть. Но не… вот это.

Он подошёл совсем близко. Его рука едва коснулась твоей щеки. Осторожно.

— Кто так сильно тебя сломал?

Ветер качнул рубашку. Ты сжала пальцы. Губы дрожали, но ты молчала.

Он прошептал:

— Если когда-нибудь решишь рассказать — говори мне. Только мне.

Он ушёл так же тихо, как подошёл. А ты осталась — с дрожащими пальцами, с колотящимся сердцем и впервые — с мыслью, что, может быть, он не совсем из камня.