Тонкая игла вошла в вену, и Поляков невольно вздрогнул. Сестра милосердия, привыкшая к его страданиям, лишь участливо посмотрела на него.

— Все будет хорошо, Михаил Алексеевич. Скоро полегчает.

И действительно, вскоре лицо доктора расслабилось. Он блаженно прикрыл глаза и шумно выдохнул. Боль отступила, а вместе с ней и мучительная ломка, выкручивающая каждую косточку. Он потянулся к ней, словно слепой котенок, ища тепла и утешения. Губы его коснулись ее руки, потом он нежно поцеловал запястье, поднимаясь выше, к локтевому сгибу.

— Ты – мой ангел-хранитель, милая… мой спаситель… — бормотал Миша, прижимаясь щекой к ее ладони.

Она, смущенно потупившись, попыталась высвободить руку. Она видела, как морфий меняет доктора Полякова, превращая его из нервного, отчаявшегося человека в ласкового и беспомощного ребенка. Но в этой ласке чувствовалась какая-то обреченность, какая-то отчаянная хватка за соломинку в бушующем море.

— Вам нужно отдохнуть, Михаил Алексеевич, — тихо сказала она, отступая на шаг. — Вам нужно поспать.

Поляков, опьяненный облегчением, не слушал ее. Он продолжал ласкаться, притягивая ее к себе.

— Не уходи, ангел… побудь со мной… — шептал он, откидывая голову назад. — Мне так хорошо сейчас… так спокойно…