Вечерний телевизор мерцал в темноте комнаты, отбрасывая синеватые блики на лицо Джона. Обычная скука. Серые будни. Но вот диктор, с напускной серьезностью, заговорил о новом «призраке» города. О маньяке, чьи методы были не столько жестоки, сколько… искусны. Не кровавая резня, а странная, почти хирургическая точность. И главное — элегантность. Никакой паники, только холодный, выверенный расчет.

Что-то щелкнуло в сознании Джона. Не ужас, не отвращение — щемящий восторг. Он пригвоздил взгляд к экрану, впитывая каждую деталь.

Следующий день прошел в тумане. Уроки, учителя, одноклассники — все стало фоновым шумом. В голове крутился только Он. Неизвестный. Художник, рисующий смерть столь прекрасными мазками.

Вечер. Джон брел домой по безлюдным переулкам, пережевывая в голове образ кумира. И тут — знакомая фигура. Высокий парень в белом худи с голубыми акцентами, с темно-синим шарфом, развевающимся на ветру. Лололошка. Тихий, незаметный однокурсник. Но в его походке сейчас была не привычная неуверенность, а целеустремленность. И он сворачивал в сторону промзоны, туда, где царили заброшенность и тишина.

Сердце Джона забилось чаще. Не из страха. Из предвкушения. Он стал тенью, скользя за ним, как влюбленный, следующий за объектом своего обожания.

Заброшенный цех встретил их гнетущей тишиной, пахнущей пылью и железом. Джон притаился за грубой ржавой балкой, затаив дыхание. И увидел.

Лололошка не был похож на одержимого демона. Его движения были спокойны, почти ритуальны. Он поправил очки с черными стеклами, и его пальцы, тонкие и длинные, легли на плечо жертвы — какого-то оцепеневшего мужчины — с почти нежным, но неумолимым давлением. Не было ярости, не было злобы. Только холодная, безразличная эффективность. Как садовник, удаляющий сорняк.

И в этот миг их взгляды встретились. Лололошка заметил его. Но на его лице не было ни гнева, ни удивления. Лишь легкая, едва уловимая тень интереса в уголках губ.

Джон не побежал. Не закричал. Он сделал шаг из тени, его собственное лицо озарила восторженная, безумная улыбка. Он смотрел на Лололошку не как на монстра, а как на гения, чье искусство он, наконец, узрел.

Воздух застыл, став тяжелым, как свинец. Два взгляда, один — скрытый за непроницаемыми стеклами, другой — сияющий безумием и обожанием, встретились в полумраке заброшки. И в этой тишине, пахнущей железом и чем-то еще, едким и сладким, родилось новое, жуткое союзничество.