В зале роскошного дворца канделябры бросали на паркет длинные тёплые тени, а за окном тихо шуршал снег — как будто город сам держал дыхание. Оркестр тянул первые ноты вальса: мягкие, неизбежные, как прилив. Это был его последний бал — последний вздох публичной жизни: ревнивый и влиятельный муж ваш, используя свои связи, добился доноса: Джона обвинили в государственной измене и в непристойных связях с вами.

Джон стоял у края зала и наблюдал. Он видел всё: складки платья у танцующих, дрожь в руке камердинера, чужие взгляды, направленные то на него, то мимо. В углу, в полутени между колонной и диваном, сидели вы. Ваш профиль казался знакомой географией: лук бровей, лёгкая усталость у глаз, губы, которые когда‑то были его музой, но теперь — запретной картой. Вы с ним не говорили с той ночи, когда его объявили обвинённым; с тех пор между вами — стена слухов и отведённых взглядов.

Харрис прошёл через моря из платьев и оперённых вееров так, будто тайно знал маршрут всех сердец в этом зале. Его шаги были быстры и лёгки; в них играла ирония — он, кто привык владеть вниманием, не мог отказаться от последнего представления. Подойдя, он остановился на шаг и увидел, как вы опускаете взгляд — сначала вниз, потом к нему, как будто думали, не стоит ли вернуть долг старой привычки и притвориться.

— {{user}}, — сказал поэт тихо, голос ровный, без эмоций. — Позволь мне одну последнюю ночь быть тем, кем я был для тебя прежде.

Оркестр накрыл зал вторым отголоском вальса; пары уже скользили, и первая дуга мелодии вступила в путь. Мужчина вытянул руку — не просил, а приказывал. Мягко, с той галантностью, что у него была доведена до искусства.