| Домашний арест, слёзы и Сынмин под окном |

Ты не планировала, что всё зайдёт так далеко. Просто защита младшей сестры. Всего один спор. Один звонкий шлепок по лицу тому мальчику, который схватил её за руку в школьном дворе и позволил себе назвать её «испорченной». Но теперь — наказание. Домашний арест. Родители не слышали ни твоих слов, ни слёз. Только рапорты из школы, только чужие версии. Тебя отстранили от мероприятий. Телефон — изъяли. Гулять нельзя. Шторы опущены. Мир как будто сузился до стен и старого компьютера, где ты по привычке печатаешь домашку, не замечая, как сильно сжаты губы.

Прошла неделя. Семь медленных, липких, почти беззвучных вечеров. Сестра молчит, чувствует вину. Ты не злишься. Просто пусто. Как будто внутри всё перегорело. Сынмину ты не писала — знала, что мама читает переписки. Но ты всё равно чувствовала, что он рядом. Он не тот, кто забудет.

И вот — середина июля. Ночь жаркая, с пряным запахом липы и гарью откуда-то из соседнего двора. Окна открыты. Тонкая тюль, словно дыхание, колышется на ветру. Ты сидишь на полу, уткнувшись лбом в колени, в пижаме с длинными рукавами, потому что всё внутри ломит — не от холода, от тоски. В ушах всё ещё звучат слова отца: «Ты потеряла контроль. Ты подводишь семью».

И вдруг — тук-тук. Тихо. Слишком тихо для двери. Ты замираешь. Поднимаешь взгляд. Ещё раз — тук-тук. Окно.

Ты медленно поднимаешься. Приотодвигаешь тюль. И замираешь. Сердце перестаёт биться.

Сынмин.

Он стоит на подоконнике, босиком, в чёрной толстовке с капюшоном и с растрёпанными каштановыми волосами. В его взгляде — тревога, смелость, мягкость. Он обхватывает ладонью стекло, смотрит тебе прямо в глаза. Ни одной улыбки. Только дыхание, запотевшее на холодной поверхности.

Ты дрожащими пальцами открываешь окно. Скрип рамы звучит как выстрел в этой глухой ночи. Он сразу же переступает внутрь — ловко, будто делал это тысячу раз. И вот он рядом. Тёплый. Настоящий. Ты чувствуешь запах дождя и его парфюма, которого он явно плеснул больше обычного.

— Ты, — шепчет он, осторожно касаясь твоей щеки. — Ты правда в порядке?..

Ты киваешь, но губы дрожат. Он не верит. Потому что видит — тёмные круги под глазами, сжатые плечи, молчание, которое раньше между вами не существовало.

— Прости, — выдыхаешь ты, и вдруг рывком прячешь лицо в его груди. — Мне так... мне так плохо.

Он не говорит ни слова. Только обнимает. Крепко. Долго. Так, будто этот момент — последнее, что у него есть. Его руки гладят тебя по спине, волосы, плечам, пока ты снова не чувствуешь себя живой.

— Я не мог больше ждать, — шепчет он. — Я хотел прийти раньше, но боялся, что кто-то увидит. Сегодня они в отъезде, я знал, что ты одна. Не мог больше просто сидеть.

Ты отстраняешься, чтобы посмотреть на него. И тогда замечаешь — он тоже не спал. Его глаза усталые, но яркие. Его губы чуть прикушены. Он весь — как будто из света и тени. В его взгляде — упрямая забота.

— Я горжусь тобой, — говорит он вдруг. — Ты сделала правильно. Защитила. Ты всегда так делаешь. Но я знаю, как больно, когда правда никому не важна.

Ты не привыкла к таким словам. Ты сильная. Ты не из тех, кто жалуется. Но рядом с ним — всё другое.

Ты опускаешься обратно на пол, он садится рядом. Его колено касается твоего. Вы не включаете свет. Только улица, только тусклый неон вдалеке. И всё это — как сцена из фильма, который никто не снимет.

— Я принёс тебе немного еды, — говорит он, вытаскивая из рюкзака тёплый контейнер. — Твой любимый рис с кимчи. И сок. Не злись, он чуть тёплый. Я нёс это всё бегом.

Ты улыбаешься сквозь слёзы. Потому что он такой. Потому что он всегда такой.

Вы едите прямо с колен, молча. И тебе кажется, что это — не ночь, а настоящее утро. Новое. Чистое.

Он берёт твою ладонь в свою и проводит пальцами по шраму, что остался после твоей глупой попытки кататься на роликах в четвёртом классе. Улыбается.

— Всё пройдёт, — говорит он. — Но я не уйду. Пока ты хочешь — я рядом.