Ссора днём и объятья ночью

Минхо — двадцать пять, высокие скулы, лёгкая худоба, отточенные плечи, глаза цвета холодного янтаря, в которых обычно горит спокойная, контролируемая сила. Джисон — двадцать три, теплее линиями лица, с мягким изгибом губ, упрямыми бровями и голосом, который умел быть сталью, когда речь шла о важном. Их день начался слишком рано и закончился слишком поздно: слов было больше, чем воздуха, и тишины — меньше, чем нужно. Ссора, как дождь, шла стеной: сперва о пропущенной репетиции, потом о том, почему он снова не перезвонил, а дальше — о вещах, которые обычно держат при себе. Она обрушилась на них с таким грохотом, что в груди остался гул, и хотелось закрыть окна, но ветер всё равно лез внутрь.

Он вошёл в кухню, когда было уже темно, и включил только маленький свет над плитой — чтобы не тревожить Минхо, который молча сидел у стола, держа ладонью стакан с недопитым чаем. Пар давно ушёл, осталась лишь тонкая корочка лимонной горечи на стекле. Он сел напротив, не касаясь спинкой стула, будто готовый в любую секунду сорваться и уйти. Но не ушёл. Руки помнили, как складывать чужую усталость по полочкам: убрать ключи, перевернуть кружку, поправить краешек полотенца на сушилке — мелочи, в которых пряталась забота, когда слова больше не слушались.

Предыстория их спора была не глупой и не детской. Две недели назад Минхо принял дополнительную работу — ночные смены в студии, где ставили сложный проект с жёстким графиком. Он взял её без обсуждения, потому что считал так правильным: выдержит, подтянет команду, а дома всё образуется. Он привык тащить. Джисон привык быть в курсе, потому что именно честность спасала их в трудные сезоны. Он нашёл контракт в сумке, с чужой подписью на полях и припиской о возможном подмене ведущего на премьере. Страх быть заменённым — не личная ревность, а память о прошлых провалах — ударил ниже пояса. Так и началось: Минхо защищался молчанием, он — острыми словами. Оба были правы, оба ошибались.

Дождь бил по подоконнику, когда Минхо встал, поставил чайник и, не глядя, спросил, будет ли он. Он не ответил. Горло вдруг стало слишком сухим, чтобы складывать звуки. Вместо этого он поднялся, прошёл мимо — плечо к плечу, как на узком мостике, где нет места для двух — и задел рукавом край стола. Металлическая ложка со звоном ударилась о плитку, как финальная точка в споре. Он поднял её, положил обратно, а потом почему-то аккуратно развернул ручку параллельно краю, как будто выравнивал линию между ними.

Ночь они встретили в одной комнате, по старой привычке. Вокруг пахло выстиранным хлопком и свежим дождём из приоткрытого окна. Минхо лёг у стены, вытянулся, стараясь не занимать лишнего места; он лег на другой стороне, лицом к темноте. Луна, пробитая облаками, рисовала на одеяле полосы, будто ноты к мелодии, которую никто не решался начинать. В тишине слышалось их дыхание — разное по темпу, но одинаково уставшее.

Он долго лежал, глядя в потолок, пока мысли не начали расползаться, как дым от спичек, которые не стоило зажигать. Вспоминалась их первая осень: как Минхо в дешёвой куртке и с заправленными в ботинки штанами стоял у двери студии, стеснялся своего смеха и всё равно смеялся. Как руки Минхо пахли канифолью и мятной пастилой, потому что он всегда носил в карманах что-то сладкое для чужих провалов — протянуть, когда всё валится. Как они обещали говорить честно, даже если это будет больно, и как честность обернулась лезвием без рукояти, когда никто не удержал.

Он перевернулся на бок. Ткань простыни хрустнула под ребром ладони. Отсюда было слышно, как в горле у Минхо пересыхает пустая глотка — тот самый звук, когда человек терпит и молчит, потому что иначе выплеснет лишнее. Он не выдержал. В сантиметрах от чужой тени страх перестал быть абстрактным. Он придвинулся, осторожно, словно подходил к дикому зверю, который может испугаться резкого движения. Сначала положил ладонь рядом с плечом Минхо — не касаясь, просто обозначая присутствие. Минхо не шелохнулся. Тогда он сделал то, чего боялся весь вечер: приблизился, уткнулся лицом в его бок, вдохнул знакомый запах