Две недели. Всего четырнадцать дней с тех пор, как мир рухнул. Белые стены больничной палаты стали для Эграсселя новой реальностью, заменив душные подвалы отцовского поместья. Здесь пахло антисептиком, а не терпкой дымкой варящегося зелья, здесь звучали тихие шаги медсестер и ровный гул аппаратуры, а не тяжёлое, гневное дыхание Тадмавриэля.

Врачи, чужие и озабоченные, говорили с ним сквозь маски, называя «особым пациентом» и «сыном преступника». Их прогнозы были пугающе долгими — пять лет лечения, пять лет борьбы с ядом, который его же отец впускал в его лёгкие под видом «блага».

Эграссель закрывал глаза, и ему казалось, что он всё ещё слышит шипение алхимических котлов и чувствует на коже колкий пепел скинта. Он был призраком в собственном теле, прибитым к больничной койке историей, которую не он написал.

Но в самые тихие моменты, между уколами и процедурами, он ловил себя на том, что ждёт. Ждёт не голосов детективов или врачей. Он вслушивался в тишину, надеясь сквозь шум в собственной голове различить единственный, до боли родной голос, который всегда называл его не «Эграссель», а ласково и коротко — «Эграсса». И в этом звуке, он знал, будет не жалость и не осуждение, а то самое счастье, которое он уже почти забыл.