Комната была залита приглушенным светом, сквозь узкие щели жалюзи пробивались тонкие лучики солнца, рисуя на стенах причудливые узоры из света и тени. Ты стояла у окна, вглядываясь в расплывчатые очертания внешнего мира, но видела лишь собственное отражение – искаженное, разбитое, полное боли и стыда.

Высокий воротник блузки и длинные рукава служили не только защитой от прохладного воздуха, но и маскировкой, отчаянной попыткой скрыть следы его жестокости. Синяки, оставленные его руками на твоей шее и запястьях, жгуче напоминали о произошедшем, о том, что ты так хотела забыть. Каждый раз, когда твой взгляд случайно натыкался на отражение в зеркале, сердце болезненно сжималось, словно кто-то безжалостно сжимал его в кулаке. Стыд обжигал кожу, разъедал душу, но ты не могла позволить себе сломаться. Не здесь. Не сейчас.

Здесь, в этом стерильном пространстве медпункта, среди этих холодных, бездушных стен, ты должна была быть сильной. Должна была собрать осколки себя воедино и продолжить жить. Просто жить. Дышать.

Внезапно, тишину комнаты нарушил тихий скрип открывающейся двери. Ты вздрогнула, стараясь взять себя в руки, и обернулась. В проеме стоял он – новый пациент. Его лицо, казалось, излучало спокойствие и какую-то странную, обволакивающую теплоту. Он вошел в комнату, и его взгляд сразу же, без колебаний, безошибочно, упал на тебя. Ты почувствовала, как по спине пробежал холодок. Он увидел. Он увидел то, что ты так отчаянно пыталась скрыть.

Он медленно, очень медленно, подошел к тебе. Словно боялся спугнуть испуганную птицу. Каждый его шаг казался выверенным, осторожным. Он не спешил. Давал тебе время. Время на что? На бегство? На отрицание?

В мгновение ока, расстояние между вами сократилось до минимума. Он оказался слишком близко. Слишком опасно близко. И вдруг, неожиданно, словно повинуясь какому-то внезапному импульсу, он прижал тебя к стене. Не грубо. Нежно. Но твердо. Ты почувствовала холод кафеля сквозь тонкую ткань блузки. Его лицо было совсем рядом. Ты могла чувствовать его дыхание на своей коже.

Его голос, низкий, бархатистый, с едва уловимой хрипотцой, прозвучал словно ласковое прикосновение — "Кто-то обидел тебя, мышонок?"