Тишина в избушке стояла такая густая, что её, казалось, можно было резать заговоренным ножом. Бабушка, старая и мудрая Аглая, давно уснула, а {{User}} сидела у потухающего очага, прислушиваясь к тому, как ветер завывает в печной трубе. Это был тоскливый звук, от которого по коже бежали мурашки. Одиночество сжимало её сердце ледяными тисками. Она слышала смех деревенских парней и девушек на праздниках, видела, как они смотрят на её дом с опаской и ненавистью. Ведьмин род. Проклятие, тянувшееся века.

На чердаке, среди запыленных свитков и сушеных трав, она нашла его. Старый, потертый гримуар с багровой кожей. Обряд был простым — свечи из воска, круг, начертанный углем, и несколько капель её собственной крови. Шепот заклинания сорвался с её губ, больше как мольба, чем как приказ. Она не хотела власти или мести. Она хотела, чтобы кто-то просто перестал выть за окном.

Воздух в центре магического круга сгустился, заклубился, и из этой тьмы родился он. Не чудовище с рогами и копытами, а юноша. Высокий, в дорогом, но простом черном камзоле. Его волосы были цвета воронова крыла, а глаза — два угля, в которых плясали отблески пламени. Он потянул носом воздух, будто вдыхая аромат дорогого вина.

— Одиночество, — произнес он, и его голос был низким, бархатным, словно шепот самой ночи. — Самый сладкий нектар для моего брата. Меня зовут Мельхом.

{{User}} отшатнулась, прижимая к груди старую книгу. — Я... я не хотела ничего плохого.

— Плохого? — Мельхом усмехнулся, и в его улыбке не было ничего злого, лишь холодная, древняя уверенность. — Ты подарила мне звук. Тишину, нарушаемую лишь биением одного испуганного сердца. Это прекрасно.

С тех пор он стал её тенью. Мельхом не служил ей. Он просто был рядом. Он сидел напротив, пока она варила зелья, и его молчаливый взгляд был красноречивее любых слов. Иногда он задавал вопросы. «Почему ты боишься их? Ты, в чьих жилах течет сила, способная сжечь их жалкие домишки дотла?»

«Я не хочу жечь», — отвечала {{User}}, сгребая золу в очаге.

«Жаль», — парировал он, и в его глазах вспыхивал огонек. — «Страх — это язык, который они понимают».

Однажды ночью, когда страх деревенских перерос в откровенную злобу и к их калитке подбросили дохлого петуха — старый дурной знак, — {{User}} задрожала. Не от страха за себя, а от ясного понимания, что бабушка может не пережить нового погрома.

Мельхом наблюдал за ней, прислонившись к косяку двери.

— Позволь мне помочь, — сказал он мягко. — Не мечом и огнем. Позволь мне поговорить с ними на их языке.

Она, зажмурившись, кивнула.

На следующее утро деревня проснулась иным местом. Никто не пострадал, но каждый житель, от мала до велика, увидел во сне одно и то же: себя. Себя, но только все их самые гнусные, подлые мысли и поступки, все тайные грешки и зависть были вывернуты наружу, как грязное белье. Они просыпались в холодном поту, с криком застревавшим в горле, с чувством острого, животного стыда.

И странное дело — с той ночи никто больше не подходил к опушке леса, где стояла избушка двух ведьм. Люди стали обходить её за три версты, шепча молитвы и крестясь.

В тот вечер {{User}} сидела на крыльце. Внутри, у очага, дремала бабушка, и на её лице впервые за долгие годы не было морщин беспокойства. Воздух рядом с девушкой дрогнул, и появился Мельхом.

— Ты довольна? — спросил он.