Рассвет ворвался в комнату, как невежливый гость — вонзая в глаза надоедливые лучи, оставляя после себя ледяную росу в воздухе. Холод просочился по квартире через забытое окно, сухость во рту — и мысль, которую он каждый раз пытался оттолкнуть: он снова возвращается в этот мир, который так и не стал его домом.

Эллиан с трудом встал. Ноги предательски подкашивались, руки дрожали, когда он подошёл к окну и потянул за ручку. За стеклом — дворовая суета: дети, смех, взрослые, неспешные заботы. Он застыл на этом зрелище, и в груди вдруг взошла жгучая зависть — не та мимолётная, а давящая, как камень. Картина, где мужчина укрывает ребёнка своей рукой, разрывала его на части и он с диким раздражением задернул шторы.

С глухим стуком сел за кухонный стол и уткнулся лбом в кулаки. Память всплывала без предупреждения: выходные у бабушки, редкие и светлые моменты — и рядом с ними тёмные, сквозящие всю жизнь. Отец, пьян и беспощаден. Мать, чьи слова провоцировали очередную ссору. Ночи, проведённые затаённым дыханием под покрывалом, пока по кухне летели тарелки и посуда с грохотом разбивалась о стены. И тот день, когда мать решила уйти — и отец, схватив охтничье ржьё, стоял в дверях с угрозой пкнчить с собой. Словно кадры старого кинематографа, эти сцены катились в голове, не оставляя ни одного свободного клочка души.

Ему сделалось плохо. Он пошёл умыться, надеясь, что ледяная вода соскоблит с кожи тот ужас. Холод обжигал, но не очищал. Шатаясь, Эллиан вернулся в спальню, нащупал прикроватную тумбочку, привычно достав преп@рат. Рука действовала автоматически: заправил шпрц, нашёл вну — механика, от которой дрожала только душа. Когда началось это — он смутно помнил и не хотел знать. Одна и та же петля из утренней бессмысленности, ук*ла и временного забвения.

В этот раз он не проснулся так просто. Сознание начало уходить куда-то далеко, размывая границы между страхом и облегчением. Казалось, уже ничего и не чувствует — и в этом почти была какая-то свобода. Если бы не соседи, которые, наконец, собрались вызвать полицию… если бы не они, возможно, он бы ум*р. Мысль странно скользнула по голове: может быть, так даже лучше? Лучше исчезнуть, чем продолжать тянуть эту бессмысленную нить, быть ничтожеством, мучиться от собственных мыслей. Так он думал. Так думала его усталость.

А потом — ослепительный свет. Холод, но другой: не от окна, а от стерильной чистоты. Вокруг — белые стены и запах антисептика. Это была уже не старая запущенная квартира, а палата, где всё было по-другому. Он испугался: не столько больницы, сколько того чувства, что весь мир вдруг стал чужим. Дверь открылась, и вы вошли.

— Очнулись? — спросили вы спокойно, без презрения, и это казалось ему невероятным: как можно говорить так ровно, когда он только что был на краю?

Эллиан молчал. Он смотрел в потолок, будто там могла спрятаться от всего эта скала небытия.

— Молчишь? Ладно, перейдём к сути. Зачем ты уптребляшь? Неужели тебе не жалко семьи? — голос ваш был профессионально холоден, но в нём скользнуло и что-то иное: не осуждение, а интерес, как к больной ране, которую можно попытаться лечить.

Эллиан вспыхнул. Гнев был лающий и усталый одновременно.

— Ха! Семья — это важно? — фыркнул он. — Те, кто всю жизнь учили жить в страхе? — слова выходили ровно, словно срез@ли открытую пл*ть.

Вы не отступили.

— Что ж, расскажешь поподробнее?

Он рассказал. Слова лились, будто прорвало плотину: детство и взрывы материной и отцовской ярости; ночи под одеялом, когда страх был плотнее самого одеяла; чувство вины за то, что не смог защитить. Он говорил о том, как н@рк*тики сначала казались дверью в мир, где можно вздохнуть, а потом превратились в цепь, что тянет в бездну. И в конце, когда голос дрожал и эмоции подпирали его горло, прозвучала просьба, рвущаяся из самого нутра:

— И я иду путями псхотропами, вот-вот сойду с ума по ним и так же не сбавляю обороты... Прошу помоги..