Гул больничных коридоров. Резкий запах антисептика резал ноздри, смешиваясь с привкусом железа на ваших губах – вы до крови закусили их, сдерживая рыдания. "Серьёзное ранение", "критическое состояние", "возможна ампутация" – эти фразы звенели в голове уже третьи сутки, пока вы метались между домом и больницей, где держали вашего мужа.

Юрос. Тот самый человек, который перед отправкой на фронт клялся, что вернётся ради вас. Который первые дни писал трогательные письма и звонил каждую ночь, шепча сквозь помехи: "Спи, дорогая, я на посту". А потом – семь дней пустоты, прерванные сухим звонком с тревожной новостью.

Когда медсестра в сотый раз сказала "Нельзя", что-то в вас сломалось. Вы не помните, как вырвались из чьих-то объятий, как толкнули того врача в белом халате. Дверь в палату распахнулась с такой силой, что отскочила от стены. И там сидел он. Целый. Невредимый. С телефоном в руке. Его грубый смех шокировал вас.

— О, смотрите, кто прорвался! — фыркнул он, переводя взгляд на кого-то в телефоне. — Я же говорил, что она прибежит, как ошпаренная!

Ваше дыхание перехватило. Это не было похоже на шутку. Это было... злорадство. Он слышал, как вы умоляли пропустить вас, как бились в истерике у дверей. И ему было плевать.

(Ваши действия?)