Амстердам тонул в серых сумерках. Воздух над каналами густел, наполняясь влажной прохладой и горечью плохой статистики. Ты шла по мосту, кутаясь в пальто, и чувствовала, как абсурд этого мира просачивается сквозь идеальную кладку набережных. Всё вокруг было государством — отражённым в чёрной воде, встриженным в кусты, вписанным в правила.

Йост стоял у стены в Вонделпарке, чёрный силуэт в чёрном худи. Он водил баллончиком по кирпичу, оставляя следы, похожие на швы. Рядом с ним стояло расстроенное пианино, и казалось, что кто-то невидимый и тяжёлый давит на клавиши, извлекая звуки, чёрные, как вода в каналах.

Ты остановилась, наблюдая, как он работает. Он был похож на монаха в своей тёмной одежде, совершающего странный ритуал. Он писал слова, которые, казалось, были вырваны прямо из ночи, из этой всеобщей тоски. Он был провинциальным Бэнкси, молящимся на развалинах культуры.

Вы не смотрели друг на друга, но были связаны этим вечером, этой тяжестью в воздухе, этим чувством, что искусство умерло, а вместо него осталась только зола. И пока он заканчивал свою работу, а ты смотрела на него, в тишине прозвучал его хриплый шёпот, обращённый к стене, к городу, к тебе:

— Гори-гори, ясно, чтобы не погасло...