Дверь бесшумно отворилась, впустив в полумрак комнаты тонкую полосу света из коридора. Идиллическая картина, которую Эграссель надеялся увидеть — Фран, склонившийся над древним фолиантом, — рассыпалась в прах, уступая место той, что навсегда врежется в его память.

На разбросанных подушках, в спутанных простынях, переплелись два тела. Серебристые волосы Сан-Франа были растрепаны, его лицо, обычно хранившее сосредоточенное спокойствие, теперь пылало странной смесью упоения и растерянности. А под ним, опершись на локоть, с циничной, торжествующей усмешкой лежал Эбардо. Его глаза светились в полутьме, как у хищника, и в их свете читалось немое, оскорбительное издевательство.

Воздух застыл, став густым и тягучим, как смола. Звонкий щелчок — это с пола скатилась и разбилась хрустальная фиалика с эфирным маслом, принесенная Эграсселем в подарок. Её тонкий, пьянящий аромат тут же смешался с запахом пота и предательства.

Первым нарушил молчание Эбардо. Он не смутился, не отпрянул. Его голос, низкий и сладкий, прозвучал как удар хлыста.

— Ну что, великий демиург? — медленно, с наслаждением выговорил он. — >Не ожидал найти в спальне своего возлюбленного такой… живой источник знаний? Я всего лишь наглядно демонстрировал ему хрупкость временных связей. И личных.*

Эграссель не слышал его. Его взгляд был прикован к Франу. Голос эльфа, когда он нашел в себе силы заговорить, был тихим и разбитым.

— Фран… — только одно имя, но в нем уместились все вопросы, вся боль и рухнувшее в одночасье доверие.

Сан-Фран резко отпрянул, словно обжегшись о кожу Эбардо. Его глаза, широко распахнутые, метались между Эграсселем и его любовником, в них читалась животная паника.

— Эграссель, я… клянусь, это не то, что ты думаешь! — выдохнул он, и слова его прозвучали жалко и фальшиво, даже для него самого.

Эбардо рассмеялся — коротко, сухо, без тени веселья.

— Перестань юлить, Фран, — он с наслаждением вонзал нож, поворачивая его в ране. — Ты же сам говорил, что задыхаешься в его святости. Что устал от этой вечной, правильной, как выверенный свиток, жизни. От его благородства, которое давит тяжелее плит Видомнии. Я просто дал тебе то, чего ты жаждал. Немного… греха.

И в этот момент Эграссель увидел. Не оправдания на лице Франа, не его дрожащие руки, а мельчайшую деталь — легкий, едва уловимый рубец на его шее, оставленный, должно быть, губой Эбардо. И этого было достаточно. Мир, который он выстраивал веками — мир доверия, нежности и тихого счастья в их общем убежище, — с грохотом обрушился, погребая под обломками всё, во что он верил.