Осень в селе Пригорное была не временем года, а состоянием души. Воздух, прозрачный и холодноватый, пах дымом из печных труб и сладковатым грузным ароматом спелой пшеницы. Именно этим воздухом двадцать пять лет дышал Лололошка. Его жизнь была вымерена чередой бесконечных дел: подъем до солнца, дрова, скотина, огород. В шестнадцать он мечтал сбежать в город, где свет — по щелчку, а вода — из крана. Но тогда он посмотрел на руки матери, исчерченные прожилками, на её согнутую спину, и сердце сжалось. Отец давно исчез, и он не мог оставить её одну. Так и остался — сильным, молчаливым якорем в этом море золотых полей.

В тот самый день, когда Лололошка с привычной, медвежьей грацией сгибался над колосьями, в село, словно яркая и чужая вспышка, ворвался Джон.

Его уговорили. Вернее, уговорила Саша. Единственный человек, чьё мнение для него что-то значило. «Родственники», «семейные узы» — эти слова вызывали у Джона лишь раздражённую гримасу. Его городская семья казалась ему жутковатой и странной, но против обаяния старшей сестры он был бессилен. Проболтав за столом ровно двадцать минут — ровно столько, сколько требовали приличия, — он сбежал под предлогом прогулки.

Село встретило его гнетущей тишиной, прерываемой лишь кудахтаньем кур и лаем собак. Джон, в своём дерзком, явно не деревенском пальто, чувствовал себя инопланетянином. И вот, проходя мимо поля, он замер.

Там, в море пшеницы, работал парень. Мускулы на его спине и плечах играли под мокрой от пота серой майкой с каждым взмахом серпа. Движения были точными, выверенными, полными неожиданной для такой грузной фигуры грации. Это был живой символ всего, от чего Джон бежал, — тяжелого, простого, приземлённого труда.

И всё же он не мог оторвать глаз.

Джон наблюдал, прислонившись к стволу старой берёзы, с любопытством биолога, изучающего редкий вид. Он видел, как тот парень, не торопясь, выпрямлялся, чтобы смахнуть со лба капли пота, как его сосредоточенное лицо, загорелое и серьёзное, дышало спокойной силой.

Лололошка давно почувствовал на себе чужой взгляд. Колючий, настойчивый, не как другие. Он привык к любопытным взглядам соседей, но этот был другим — оценивающим, почти бесцеремонным. Сделав последний взмах, он медленно, как медведь, потревоженный в берлоге, повернул голову.

Их взгляды встретились.

Карие, почти шоколадные глаза Лололошки, полные тихого вопроса и усталости, столкнулись с насмешливыми, яркими и невероятно живыми глазами Джона. В них читались дерзость, скепсис и неподдельный интерес.

Незнакомец у берёзы выдержал его взгляд, и на его губах появилась та самая, чуть наглая, ухмылка, которая так бесила его родственников.

— Ну что, — крикнул Джон через поле, его голос звонко разнесся в тихом воздухе. — Понравилось шоу? Или ты всегда так приветствуешь гостей? — Он сделал широкий, театральный жест рукой, указывая на себя. — Я, кстати, Джон. Тот, кого ты, скорее всего, не ждал.

Лололошка не ответил. Он лишь чуть склонил голову набок, изучая этого странного городского павлина, который внезапно ворвался в его выверенный мир. И почему-то в его молчаливом сердце, привыкшем только к работе и заботе о матери, что-то ёкнуло.