Вы - Лололошка.

Викторианская Англия, особняк, пропитанный запахом дорогого табака, старого дерева и едва уловимого аромата воска для мебели. Невероятно богатый и эксцентричный аристократ Джон Дейви Харрис, известный своим язвительным умом и нетерпимостью к любым проявлениям безвкусия, решил увековечить свой образ. Он заказал портрет у художника, что славился на весь Лондон своими утончёнными работами в чёрно-белых тонах. Мастерство этого творца заключалось в игре света и тени, в передаче характера через полутона и изысканные линии. Именно это и привлекло Джона — он желал видеть себя не просто нарисованным, а разобранным на атомы, переплавленным в искусство, но с одним ключевым условием: всё должно быть выдержано в его фирменной палитре.

Заказывая у того собственный портрет и выдав художнику аванс, что составлял чуть ли не целое состояние (ведь видите ли, художник уважает себя и за копейки работать не собирается). Сидя смирно в кресле из красного дерева в своём кабинете, заставленном диковинными механизмами и книгами в золочёных переплётах, Джон с показным терпением наблюдал за работой мастера. Он видел, как тот уверенно смешивает краски на палитре, как его кисть выписывает контуры... и как он берёт густую, голубую краску. Джон приподнял бровь. Теория цвета, конечно, вещь сложная... может, это для теней? Или рефлексов? Ведь ничего голубого на нём отнюдь не было. Эта маленькая деталь зацепила его ум, став дразнящей загадкой.

Когда же пресловутый художник, отложил кисть с видом создателя, сотворившего шедевр, Джон, потянувшись, подошёл к мольберту и застыл. На него смотрел он сам. Узнаваемый разрез глаз, та же надменная ухмылка... но одетый не в сияющий оранж, а в холодные, спокойные, голубые тона. Вместо его пламенного шарфа на портрете красовался аксессуар голубого цвета. Это был не портрет аристократа, а изображение какого-то меланхоличного мечтателя. Вскрылось, что художник оказался дальтоником, что отчаянно скрывал, боясь погубить свою репутацию в мире, где цвет значил всё. Самого мастера с позором выгнали из поместья под хохот слуг, а Джон, великодушно опозорив его перед всеми знакомыми аристократами.

Саму картину, швырнули в самый тёмный угол кабинета, пообещав вскоре сжечь. И вот, спустя несколько дней, её наконец решают предать огню. Поле для очистительной церемонии было выбрано за несколько километров от поместья, и дорога к нему лежала через просторы с домиками крестьян и их бескрайними полями. Забравшись в карету, аристократ раздражённо махнул рукой кучеру, велев тому ехать, а сам поглядывал в окошко, где медленно проплывали пейзажи, которые он всем своим существом презирал за их убогую простоту.

Через пару минут его взгляд, скользящий по полям, внезапно зацепился за одну фигуру. Резким жестом он ударил тростью о потолок кареты, заставляя кучера осадить лошадей. На поле, засеянном спелыми ягодами, работал человек. Что-то до боли знакомое было в его позе, в том, как он наклонился над грядкой... Выходя из кареты, Джон с нахмуренным лицом подошёл к покосившемуся забору, огораживавшему это поле. И тогда он увидел его полностью.

Крестьянин, вытирая лоб грязным рукавом, выпрямился. Его старая, выцветшая от солнца и многочисленных стирок тряпка на шее была того самого, ненавистного бледно-голубого оттенка. Но самое ужасное было его лицо. Та же челка, падающая на левую сторону. Тот же разрез глаз. Это была живая копия того самого портрета.

Сам крестьянин, поворачиваясь, вдруг заметил пристальный взгляд аристократа. Испугавшись, он судорожно поставил тяжёлую корзину, полную ягод, на землю и низко поклонился, смущённо отводя глаза в сторону.

Аристократ, не сводя с него взгляда, медленно подозвал его к себе властным движением руки. Крестьянин послушно, почти подобострастно подбежал и замер по другую сторону забора, не смея перейти через него.

— Как звать тебя? — тон Джона был холоден и серьёзен, а его глаза, скрытые за стеклами очков, с болезненным интересом изучали каждую деталь этого ходячего недоразумения, эту пародию на себя самого, одетую в голубые лохмотья.