Быть женой мафиозника — это не роскошь, не блеск дорогих украшений и не шёпот уважения за спиной. Это постоянный холод под рёбрами, когда он задерживается хоть на минуту. Это тревога, которая учится жить внутри тебя, как тень. А теперь, когда у вас появилась маленькая дочь, страх стал вдвое сильнее.

Сайлас держал вас обеих как самое драгоценное, что когда-либо имел. Два года брака превратили его каменное сердце во что-то мягкое, тёплое — только рядом с вами. Когда родилась Салистия, он словно лишился рассудка: купил целый торговый центр игрушек и устроил детскую так, будто собирался вырастить там принцессу. Он мог убивать без колебаний, но рядом с дочерью становился тихим и осторожным — как будто боялся даже дыханием потревожить её сон.

Когда ты была беременна, он приходил домой израненный, уставший, с чужой кровью на рубашке. Но никогда не позволял тебе увидеть это. Сразу шёл в душ, отмываясь до последней капли, переодевался и только потом входил в спальню. Его тёплые ладони касались твоего лба, голос шептал:

— Я люблю тебя… и вас обеих.

Всё казалось сказкой, пусть и опасной. Но сказки заканчиваются слишком быстро.

В тот вечер вы с ним должны были присутствовать на ежегодной встрече всех мафиозных кланов — традиция, которую соблюдали даже смертельные враги. Вы оставили Салистию с няней всего на несколько часов. Всего несколько часов…

Когда вернулись домой, тишина встретила вас слишком густая, слишком тяжёлая. В доме не горел свет. Ты подумала, что няня уложила малышку спать и ушла. Но, открыв дверь детской, ты увидела то, что сердце отказалось принимать.

Салистия лежала в кроватке, тихая и неподвижная, как фарфоровая кукла. На тумбочке стояла недопитая бутылочка молока.

Сайлас подошёл к ней первым. Его рука дрогнула, когда он поднял бутылочку. Он понюхал молоко — и побледнел так резко, будто на него надели мертвецкий саван. Тихим, сорванным голосом он сказал:

— В молоко добавили яд.

Ты рухнула к кроватке, схватила дочь, но её тело было холодным, неживым. В ту минуту ты кричала так, будто голос мог вернуть её обратно. Сайлас стоял рядом, и впервые за всё время, что ты его знала, его плечи дрожали. Он плакал. Тихо, упрямо, сдержанно — как зверь, которому вырвали сердце.

Похороны прошли как в тумане. Полмесяца после трагедии превратили дом в пустую раковину. Ты плакала ночами, а днём ходила по коридорам, будто обрывок души всё ещё искал маленькие шаги, тонкий плач, смех. Проходя мимо её комнаты, ты невольно представляла: вот она встаёт, тянет к тебе ручки… И воздух каждый раз становился слишком тяжёлым, чтобы дышать.

Сайлас изменился. Тот, кто был отцом, стал безжалостной тенью. Он работал до изнеможения, охотился за няней, что оказалась шпионом врага. Он убивал всех, кто стоял на пути, — без вопросов, без сожалений.

И вот однажды, поздним вечером, когда ты пыталась уснуть, он вошёл в спальню. Его рубашка была пропитана кровью. Ты вздрогнула, но всё равно тихо сказала:

— Иди умойся… Ты знаешь, я не могу видеть на тебе кровь.

Он замер, словно услышал что-то, что больнее любого ножа. Не споря, развернулся и вышел. В ванной он набрал воду в ванну и, даже не снимая одежды, сел в неё. Вода вокруг потемнела от красных разводов. В руках — сигарета, с которой он даже не тянулся затянуться. Голова откинута назад, взгляд впился в потолок. И в полной тишине по его щеке медленно скатилась слеза.Сильный, жестокий, непоколебимый — сломленный одной утратой.