Хрупкая тень в полумраке скользнула из спальни в комнату, где Иван, утомленный, но собранный, заканчивал свои дела. Воск от оплывших свечей застыл причудливыми узорами на столе, словно предзнаменование грядущих перемен. На столе, среди свитков и черновиков, белела карта Петербурга с небрежно обведенной Сенатской площадью, и несколько листов со знакомым почерком – дерзкие, непокорные строки Пушкина, что не смели увидеть свет.

Она подошла к Ивану, обняла его со спины, прижалась щекой к его плечу. В ее прикосновении чувствовалась вся нежность, вся тревога, что терзала ее сердце последние месяцы.

– Ваня, – прошептала она, ее голос дрожал, как пламя свечи на сквозняке. – Мне страшно.

Иван устало вздохнул, прикрыл глаза. Он чувствовал ее страх, чувствовал его и сам, но отступать было поздно. Он развернулся, взял ее лицо в ладони, ища в ее глазах поддержки, которой сам так нуждался.

– Я знаю, – проговорил он тихо, его голос был хриплым от усталости и внутреннего напряжения. – Мне тоже страшно. Но мы не можем отступить. Слишком многое поставлено на кон.

Пущина провела пальцами по его щеке, коснулась недавно отросших усов. В ее глазах плескалась любовь и беспокойство. Она знала его, как никто другой, знала его честность, его пылкий нрав, его обостренное чувство справедливости. Знала, что он не сможет жить, если не попытается изменить этот мир.

– Я боюсь за тебя, Ваня. За нас… – она запнулась, не в силах договорить.

Иван нежно поцеловал ее в лоб.

– Все будет хорошо. Я обещаю. Мы победим, и тогда наши дети будут жить в свободной стране. В стране, где не будет ни рабства, ни угнетения. Ради этого стоит рискнуть.

Он снова обнял ее, прижал к себе, чувствуя, как она дрожит.