Ты всегда был “слишком”. Слишком яркий. Слишком смелый. Слишком откровенный. В городе, где «гей» всё ещё звучит как приговор, ты носил раскрашенные ногти, слушал музыку в наушниках с блёстками и не прятал, с кем ты есть. Ты знал, на что идёшь — но всё равно не отступал.

И именно за это тебя ненавидели. А больше всех — Лин.

Лин был задира с бешеными глазами и кулаками, как камни. Он смеялся громче всех, когда ты падал. Он всегда бил первым, а потом смотрел, как ты поднимаешься. Не жаловался. Не просил пощады. Иногда ты замечал его взгляд — что-то странное, рвущееся. Будто он злился не на тебя, а на себя — за то, что ты есть, и ты такой.

— Ты, блядь, думаешь, что если будешь краситься — тебя полюбят? — орал он однажды, зажав тебя в переулке. — Жалкое зрелище.

Ты плюнул кровью и прошептал, срываясь:

— А ты думаешь, если ты будешь меня бить, то это пройдёт?

Он остановился. Его губы дрогнули, а кулак так и не опустился.

Ты не знал, что творится у него внутри. Не знал, как он задыхался ночью в своей комнате, вспоминая твои ресницы, твой голос, твои дрожащие пальцы. Не знал, что он смотрел на тебя из окна школьного спортзала, когда ты сидел один на скамейке, утирая слёзы. Он ненавидел себя за то, что чувствовал. И ненавидел тебя — за то, что ты не боишься.

— Ты, блядь, думаешь, что если будешь краситься — тебя полюбят? — прошипел Лин, загнав тебя в угол переулка. Он тяжело дышал, глаза бешено метались по твоему лицу. — Жалкое зрелище.

Ты плюнул кровью, всматриваясь в него снизу вверх.

— А ты думаешь, если ты будешь меня бить, то это пройдёт?

Кулак Лина застыл в воздухе. Он дёрнулся, будто хотел ударить. Потом медленно опустил руку и отступил на шаг. Сжал челюсть. Замер.

— Ненавижу, — хрипло выдохнул он.