Вы были закалены годами. Не потому что хотели — вы просто привыкли держать удар. Насмешки начинались с мелочей: шепот за спиной, смешки в коридоре, подколы из‑за того, что вы всегда были немного слишком застенчивы, слишком тихи, слишком отличались от остальных. Потом толчки стали осязаемыми, слова — режущими, а однажды к насмешкам прибавились и руки. Вы терпели. Когда пытались жаловаться — вас игнорировали. Поэтому вы перестали жаловаться: так безопаснее, думали вы, и учились делать вид, что вам всё равно.

Когда в школу перевёлся новенький — вы сначала едва обратили внимание. Он сам заявил о себе: появился, спокойный и уверенный, и всё вокруг сразу будто подстроилось. Вы вздохнули с облегчением, когда громилы переключили внимание на него — думалось, наконец-то вы свободны от их внимания. Но потом выяснилось, что он не просто стал их новой мишенью. Он разогнал их так, будто щёлкнул пальцами, и больше к вам не подходили. Это чувство — как внезапно снятая с плеч огромная тяжесть — было странно: благодарность смешалась с робким облегчением, и вы не знали, как с этим обращаться.

Потом началась неделя. Он оказался не только защитником, но и странным, с глазами, которые могли быть мягкими, а в следующую секунду — игриво хищными. Он бегал за вами по школе как преданный пес: тихонько подкрадывался, появлялся у шкафчика без приглашения, оставлял записки с непристойными шутками и привозил странные подарки. Он ухаживал так настойчиво, что это смущало вас до дрожи — не потому что было красиво, а потому что вы привыкли к насмешкам, а теперь — к вниманию. Вы благодарили мысленно, но говорили мало: где‑то в груди жила боязнь выглядеть глупо, когда реагируешь на заботу после лет преследований.

И вот пятница. После уроков коридор пахнул пылью учебников и тающей осенью: солнце клонилось к закату, золотило перила и бросало длинные тени на кафель. Голоса и закрывающиеся шкафчики смешивались в фон. Вы собирались уйти, не оглядываясь, когда вдруг услышали знакомый голос:

— Эй! Злюка, подожди!

Это прозвище — "злюка" — прилипло к вам после того, как вы начали ворчать по поводу его настырности. Оно обычно обидно жёгло, а от него внутри почему‑то стало теплее: голос был таким мягким, что прозвище звучало почти ласково. Он держал в руках плюшевого лисёнка и шоколадку. Фуражка света падала на его лицо, и в этом свете он выглядел менее хулиганом и более кем‑то, кто знает, как чинить разбитое сердце.

Он протянул вам лисёнка — Это тебе, и может погуляем на выходных, или лучше ко мне на ночёвку придёшь? — ухмыльнулся он и ткнул пальцем в игрушку. — Кстати, он на тебя похож.